«Ведь правда я такая, как была?» Думаю, я замучила этим вопросом своих близких в первые недели после освобождения. Мне-то самой казалось, что это чистая правда, что так все и есть. Вот она я – такая же, как раньше. Абсолютно адекватная, все могу делать, все понимаю, и нет у меня никаких проблем. Переступила порог колонии – и все, как будто и не было этих четырех с половиной лет. И родные со мной соглашались. Наверное, чтобы не расстроить. Потому что только через полгода примерно я начала наконец понимать, что бесследно ничто не проходит. И дело не в том, что я поначалу не знала, как шинковать морковь или с какой стороны подойти к плите на кухне. В тюрьме ведь нет ни привычных кухонь, плит, ни, тем более, ножей. Оказалось, что автоматические навыки забываются, если их не повторять, но так же легко возвращаются. Тюрьма меняет гораздо более глубокие вещи.
Когда нет возможности каждый день видеть своих детей, побыть одной, просто пройтись по улице, происходит странное замещение. Время и душевные силы переключаются на какую-то ерунду, на то немногое, что все еще доступно. Ты обрастаешь ритуалами, часто нелепыми, но свято следуешь им каждый день. Особенно если они связаны со свободой, с домом. В СИЗО, например, с утра выдают одни канцелярские ножницы на всю камеру. Зато в СИЗО очень много свободного времени. И женщины умудряются этими ножницами делать и прически, и маникюр… Ни до, ни после своего заключения я никогда не тратила столько времени на уход за внешностью, сколько тратила его там. Звучит дико, но это так. Конечно, дома у меня есть все необходимые лосьоны, кремы и вообще то, чего не найдешь в тюрьме. Но в СИЗО это ритуал. Ты медленно и печально, минуту за минутой наносишь на лицо этот крем из баночки, которую передали с воли. И вот уже прошли целых полчаса. Еще полчаса тюрьмы.
В колонии, правда, все иначе. Времени там почти нет, а большая часть душевных сил уходит на то, чтобы оставаться человеком. Многие моменты тюремной жизни не имеют отношения ни к наказанию, ни к перевоспитанию. Это просто глумление, и я не понимаю, почему все устроено именно так. Сам факт лишения свободы, он ведь и есть главный. Это очень тяжело для любого человека. Так зачем еще и загонять его в нечеловеческие бытовые условия? Вот, например, душ – почему только раз в неделю? А если поймают за «незаконным принятием водных процедур» – тех элементарных процедур, без которых женщина просто выжить не может, – это нарушение режима. И выговор, а значит – крест на перспективе условно-досрочного освобождения. У нас в колонии просто не было горячей воды. Но было водяное отопление. И горячую воду мы добывали из батарей. Техническую, ржавую – но горячую! Для этого существовали специальные краники. Их периодически конфисковывали, но мы получали их снова. Официально – чтобы набрать горячей воды для мытья полов (это как раз не возбранялось!). Когда меня в первый раз привели на эти нелегальные водные процедуры… Ну, это был шок, конечно. Представьте: помещение с умывальниками – размером со среднюю московскую кухню. На отряд в сто человек. И мыться надо очень быстро: чтобы за свободное вечернее время, 2–3 часа, успели все сто женщин. К тому же происходит все это тайно. Чем угрожает порядку душ? Какие воспитательные цели имеет его отсутствие?..
Еще тюрьма – это вынужденность общения. Каждый день, с одними и теми же людьми. Многие из которых кажутся жителями параллельных миров. Я совсем не голубых кровей человек, мама большую часть жизни маляром проработала, папа – сварщиком. И тем не менее не подозревала о существовании большинства таких людей, с которыми встретилась в тюрьме. Они не плохие и не хорошие, просто совсем другие. Как выходит, что мы, живя в соседних квартирах – а мы ведь все изначально из одних и тех же квартир! – оказываемся настолько разными? Я не понимаю. Но многим абсолютно неважно и неинтересно то, что важно и интересно мне. Когда в свободные минуты я читала, особенно газеты, которые мне привозили пачками, – меня ставили в тупик их вопросы: «А зачем тебе?» Я не знала, что ответить. А ведь среди них есть добрые, искренние люди. Хотя есть и такие, которые уже за чертой.
Многие женщины мне помогали, поддерживали меня. И не было у меня особых конфликтов. Но ни на секунду не покидало ощущение нереальности происходящего. Мне кажется, оно формирует отношения в тюрьме. Если у тебя что-то просят и говорят «я завтра верну», то, конечно же, это значит, что никто никогда тебе ничего не вернет. И даже не подумает, не вспомнит об этом. Там главное – выжить, получить что-то для себя. Цена значения не имеет, подумаешь, какие-то обещания, слова. Меня потрясало, как эти женщины могли ругаться – вдрызг, такими словами, которых я и не слышала никогда, с кулаками друг на друга кидаясь. А назавтра – обнимались, как лучшие подруги. Может быть, так происходит как раз из-за ощущения этой нереальности. Эта жизнь – она же все равно ненастоящая, даже при том, что никакой другой нет. И я сама себе постоянно напоминала, что сейчас вот это и есть моя жизнь и надо продолжать жить, потому что рано или поздно это закончится и начнется что-то другое.
«Я САМА СЕБЕ ПОСТОЯННО НАПОМИНАЛА, ЧТО СЕЙЧАС ВОТ ЭТО И ЕСТЬ МОЯ ЖИЗНЬ И НАДО ПРОДОЛЖАТЬ ЖИТЬ, ПОТОМУ ЧТО РАНО ИЛИ ПОЗДНО ЭТО ЗАКОНЧИТСЯ...»
Мой принцип выживания состоял в том, чтобы постоянно ставить какие-то маленькие цели. Вот через месяц свидание с мужем – и ты живешь тем, что его ждешь. Главное – не ждать конца срока… В тюрьме, в колонии так все устроено, что ты постоянно должен произносить начало и конец своего срока, это как паспортные данные: «Бахмина Светлана Петровна, 7-12-04 – 6-6-11». И на всех проверках это нужно повторять. Но повторять, не думая. Потому что если вдуматься, как это еще далеко, – можно просто с ума сойти. А вот когда ставишь какие-то мелкие, но очень ясные цели, про остальное получается не думать. Свидание. Потом подаешь жалобу – и ждешь, когда ее рассмотрят. А потом подходит срок, когда можно подать заявление на условно-досрочное освобождение. И так каждый раз: конкретная цель, до которой месяц-два, и дожить, в общем, можно. Но, кажется, когда это умение не думать о будущем становится привычкой, атрофируется очень важная способность. На свободе каждая проблема рождает желание действовать. Изменить порядок жизни в колонии ты не в силах. А о жизни на свободе узнаешь от родственников на свиданиях, от адвокатов… и постепенно начинаешь воспринимать ее как нечто, не имеющее к тебе отношения. Ты привыкаешь слишком многое пропускать мимо себя, слишком на многое не обращать внимания. И когда вдруг выходишь на свободу, когда можешь и должен наконец снова сам за себя отвечать… Это не получается. Я чувствовала в себе эту готовность и дальше не думать, забывать, пропускать мимо ушей. Меня спасла моя дочь, Аня. Ей не было и полугода, когда меня освободили. А маленький ребенок, он организует жизнь. Некогда впадать в меланхолию и рефлексию, нужно отвечать – за него, а с ним и за себя. Можно, наверное, сказать, что моя дочь спасла меня дважды: меня ведь и освободили во многом из-за ее рождения. Сейчас, почти через три года после освобождения, я, конечно, перестала задаваться вопросом: осталась ли я такой же, какой была. Потому что знаю, что изменилась. Может быть, я стала мудрее или сильнее. Не знаю. Главное – я поняла, насколько дороги мне люди, которые остались со мной. Потому что я слишком хорошо теперь знаю, что большая часть семей в такой ситуации, к сожалению, распадается. Оставшиеся на свободе забирают квартиры, детей – и все, жизнь кончается, и конец срока уже не имеет значения: возвращаться некуда. Мой муж прошел через все мои беды вместе со мной и все выдержал. Со мной остались и мои старые и новые друзья, те, кто поддерживал меня все это время. Люди, которые остаются нам верны, – это самое главное в жизни. И каждый день рядом с ними – самая великая моя ценность».
