Игорь Мартынов, психолог:
В первое время работа в ковидном центре, который открылся на базе нашей больницы, казалась интересной, даже немного увлекательной. Большинство врачей воспринимало ее как временное приключение. Я был уверен, что в «красной зоне» мне как психологу надо будет заниматься успокоением пациентов — тех, кто недоволен «незаслуженной» изоляцией, и тех, кто много переживал и прислушивался к каждому своему ощущению.
Сначала так и было. Люди постоянно скандалили из-за того, что им запрещали выходить из палат. А мы, специалисты, забавлялись игрой в «угадайку» — из-за защитного снаряжения было трудно понять, кто перед тобой стоит, поэтому со временем мы научились узнавать друг друга по глазам.
Неудивительно, что пациенты называли нас «белыми человечками», «космонавтами». Это сейчас все уже привыкли к нашему виду…
Потом ситуация ухудшилась: в день поступало по 40 пациентов, стали попадаться действительно тяжелые случаи. Росло и число умирающих: планируешь свой обход, а тебе сообщают, что пациент умер.
Иногда заболевали целыми семьями, и когда кто-то из членов семьи умирал — приходилось успокаивать других. Следить, чтобы пациент, убитый горем утраты, не сделал ничего плохого. И пытаться объяснить, что он не сможет проститься с близким, так как сам нуждается в лечении.
Заболевали товарищи, морально давила разлука с близкими…
И самим врачам стало тяжелее работать. Тело начало уставать от костюмов, лицо уже болело от масок.
Когда открылись резервные госпитали, меня перевели в резервный госпиталь на ледовой арене «Крылатское» — сюда также командировали психологов, с которыми предстояло организовать совместную работу.
Мы должны были следить за пациентами, о которых нас предупреждали врачи и медсестры, — за теми, например, кто много тревожился, плакал или не слушал медиков. А также за теми, у кого непростая история болезни — отягощенная паническими атаками, приемом антидепрессантов или транквилизаторов, за теми, кто стоял на учете в психоневрологическом диспансере.
Да и у нас самих есть глаза — когда идешь между рядами коек, сразу замечаешь взгляд человека, который нуждается в помощи. И порой самый обычный вопрос пациента мог перерасти в полноценную консультацию. Провести диагностику и назначить дополнительные исследования пациентке, у которой резко изменилось поведение, проконсультировать реанимационных пациентов, успокоить близких — это все наша задача.
Сам масштаб ледовой арены, куда я когда-то ездил кататься на коньках и где теперь открыли госпиталь, поражал и ужасал одновременно. 1300 коек, постоянно дежурящие пожарные караулы, люди из вспомогательных служб, несработанный коллектив, ведь медработники друг друга раньше не знали… Все это тревожило.
Особенно тяготило понимание, что скандальным пациентам, которых очень много, не получится объяснить всю сложность ситуации. Что требовать в условиях пандемии ежечасного подхода врача, ждать от медиков больничного академизма в то время, как на соседней койке задыхается человек, — это чересчур.
Спустя время мы стали принимать уже по 200 человек в сутки, и само течение болезни стало другим
Она быстро прогрессировала — за несколько дней область поражения легких увеличивалась с 25 до 75%. Теперь пациентов и виды работы с ними можно было разделить на четыре группы.
Первых пугает нехватка воздуха, поэтому выросло число панических атак.
Вторых деморализуют соседи — кто-то может выдать истерическую реакцию, начав кричать (а на стадионе подобные звуки разносятся очень хорошо), и напугать окружающих.
Третья группа пациентов в силу капризности или гипоксии не выполняет предписания врача. Например, нужно лежать в прон-позиции (на животе) и дышать через кислородную маску — а их приходится убеждать в том, что эти правила необходимо соблюдать. Или противоположная ситуация: пациенту надо вставать и постепенно отказываться от кислородной поддержки, но его парализует страх удушья.
А четвертая группа просто устала болеть и уже не верит в выздоровление. И их надо замотивировать жить.
Отдельная статья в моей работе — это общение с родственниками. Встречались всякие: адекватные, ранимые, понимающие, переживающие.
Были те, кто сообщал важную для лечения информацию. Были отчаявшиеся, которые просили показать больной маме видео с внуками. Были и те, что оскорбляли, угрожали и требовали сиюминутного ответа о состоянии здоровья близкого. Все это, конечно, было трудно.
Сейчас многие знакомые (и незнакомые) меня спрашивают: «А как дальше?», «А что делать?», «А много ли…?», «А правда ли…?», «А что с вакцинацией?» И очень сложно дать ответ на любой из этих вопросов.
Уверен, это можно будет сделать лишь спустя годы. Единственное, что знаю точно, — нужно быть осторожными, ведь болезнь опасна. И настоящие масштабы трагедии станут понятны намного позже.
