«Шок сильнее, когда мы себя отождествляем с жертвой»

Psychologies: Как вы объясняете состояние ошеломления, вызванное терактами, в частности, 13 ноября в Париже?

Жером Трюк: Для начала следует напомнить, что совсем не обязательно мы все находимся в состоянии ошеломления. Цель терактов – создать не только страх, но и разобщенность в обществе. Именно на предотвращение такого эффекта направлены призывы к единению, особенно со стороны властей: среди нас есть и те, кто не чувствует себя настолько потрясенным этими событиями или даже им радуется.

С точки зрения физиологии ошеломление, или сидерация, ‒ состояние, вызванное внезапным вторжением насилия в реальность. Оно означает, что нападение затронуло и нас, и мы ощущаем себя его жертвами. Этот шок вызывает у нас чувство подавленности, эмоциональное и даже умственное расстройство, которое может длиться от нескольких часов до нескольких дней. Оно поддерживается и тем, как СМИ преподносят нам теракты. Одни и те же картины, которые показывают по кругу, подпитывают ощущение потрясения, как и свидетельства выживших, с которыми мы себя идентифицируем. Мы уже видели это после 11 сентября: в течение дней и недель после нападения на Всемирный торговый центр люди разыскивали своих родных при поддержке газет, телевидения и интернета. Мы видели тревожные лица тех, кто боялся найти своих близких среди жертв, и представляли себя на их месте.

Почему на нас так сильно действует подобная трагедия?

Ж. Т.: Сидерация возникает, когда насилие вторгается в мирное течение жизни. Вот почему она так сильна. Все помнят, что они делали в момент получения известия о трагедии. Кто не сможет сказать, где он находился, когда узнал новость об атаках 11 сентября? С терактами 13 ноября 2015 года будет то же самое. Сидерация будет особенно сильной, потому что атака не была точечной (бомба взрывается в определенном месте в определенное время), а создавала размытую ситуацию, которая длилась во времени и разрешения которой нужно было ждать: несколько нападений в разных местах, террористы в бегах и так далее. И тогда мы спрашиваем себя в тревоге: что будет дальше? Что еще произойдет? Это что, начало войны? Мы находимся в состоянии неопределенности. С этой точки зрения то, что мы пережили в эту пятницу, 13 ноября, очень близко к опыту американцев 11 сентября.

Наше ошеломление показывает, что нас прямо затрагивает все произошедшее. Мы отождествляем себя с жертвами, ставим себя на их место, представляем себе, что они чувствовали, и тут велика роль медиа. С самого утра субботы фото и видео, сделанные на смартфоны выжившими участниками и свидетелями событий, непрерывно распространяются по Сети; например, видеозапись, сделанная журналистом газеты Le Monde, на которой видно, как люди спасаются из «Батаклана». Очень может быть, что именно такие образы, а не фото профессиональных фотографов, останутся в нашей памяти ‒ настолько шокирующее и оглушительное впечатление они производят. Мы видим людей на земле, в крови, слышим, как они кричат, зовут на помощь... Мы говорим себе, что они похожи на нас и на тех, кого мы знаем, что это могли бы быть мы. Это усиливает ощущение идентификации с жертвами, ощущение близости к событию и тем самым эффект сидерации. Свидетельства очевидцев выполняют ту же функцию: слушая их, мы понимаем, что это могло произойти и с нами, и с нашими близкими. Что наши дети, к примеру, тоже могли оказаться на этом концерте.

Нас, французов, это затрагивает сильнее, потому что эти события случились во Франции, в Париже?

Ж. Т.: Мы часто смешиваем ощущение пространственной близости и чувство принадлежности к одному кругу. Конечно, нас это задевает особенно, потому что погибли французы и атаки произошли на территории Франции. Но все не так просто. То, что каждый из нас чувствует в связи с этими терактами, является результатом наложения разных наших «мы». Одни чувствуют себя под ударом в первую очередь потому, что они парижане. Другие – потому, что живут в тех кварталах, где произошли эти события, как и в случае нападения на редакцию Charlie Hebdo в январе, когда некоторые журналисты во Франции и в других странах чувствовали, что их это касается в первую очередь. А для тех, кто чувствует потрясение в первую очередь как француз, сидерация будет разной в зависимости от того, есть ли у них знакомые в Париже, бывали ли они там, знакомы ли им места, где случилась трагедия.

Так что тут большую роль играют личные обстоятельства, которые зависят от нашей личной истории, от прошлого опыта. И поэтому мы можем чувствовать буквально, что нас «пробирает до печенок», что это касается не нас во множественном числе, а именно меня, меня лично. И в этом случае мы говорим «Je suis Charlie» или «Je suis Paris», не сливаясь с другими в единое «мы». Многие упоминают об этом особом чувстве, когда у меня есть сугубо личные причины ощущать себя жертвой атаки. Например, я сам много раз бывал на концертах в «Батаклане», у меня есть яркие личные воспоминания, связанные с этим местом, и поэтому события стали иметь для меня совсем другой смысл с того момента, как я узнал, что заложники были захвачены именно там. Когда мой друг из Канады, который много раз приезжал в Париж, узнал о трагедии, он немедленно выложил на своей странице в Facebook (запрещенная в России экстремистская организация) фотографии тех мест, где произошли теракты. Это был его способ выразить чувство близости. Можно с уверенностью сказать, что его эти события затронули гораздо больше, чем какого-то другого жителя этого городка на западе Канады... После 11 сентября французы писали жертвам нападения на Всемирный торговый центр о том, что чувствуют особенную близость с ними, потому что обожают нью-йоркский джаз или американские фильмы, пусть даже они никогда не были в Америке.

Значит, каждый из нас реагирует своим «нутром», своим личным опытом...

Ж. Т.: В конечном счете все это отсылает к характерной черте нашего индивидуалистического общества: даже в моменты масштабных коллективных испытаний мы воспринимаем события очень лично, на индивидуальном уровне. Мы ощущаем себя частью «мы», но и наше чувство «я» обостряется. Условием того, что мы проживаем эти события именно так, лично, является наше восприятие жертв: они предстают перед нами как конкретные люди, у которых есть имя, лицо, история жизни... В эти дни портреты жертв будут появляться повсюду, как это было после 11 сентября, после терактов 2004 года в Мадриде или 2005 года в Лондоне. Зная погибших в лицо и по именам, мы чувствуем, что их смерть задевает нас лично. Это уже не анонимные смерти.

Однако это не всегда так, о чем мы прекрасно знаем. Жертвы взрывов в Бейруте, которые произошли накануне атак в Париже, остались для нас неизвестными и тем самым анонимными. Это верно и для погибших в Кении в апреле, хотя их было почти столько же, сколько в Париже. Если у нас нет ощущения личного знакомства с жертвами, которое возникает усилиями СМИ, то наша сидерация и наше сочувствие будут выражены меньше. А возможно, эти ощущения не возникнут вовсе. Мы это ясно видим на примере драмы беженцев: в повседневной жизни европейцев преобладает равнодушие, но как только появился теперь уже знаменитый снимок, где на пляже лежит мертвый маленький мальчик, Айлан Курди, наступил всплеск эмоций. Возникло ошеломление. Возникло сопереживание. Возникло чувство, что этот мальчик мог бы быть нашим сыном.