Тимур Кибиров — лауреат премии «Поэт» и других литературных наград, автор стихов и прозы: всего более 20 книг. Новая книга стихов «Время подумать уже о душе» вышла в издательстве «Пушкинский фонд» в 2015 году с подзаголовком «Своевременная книжка».
Psychologies: Ваша новая книга если не диалог с властью, то, во всяком случае, по поводу власти. Какова цель такого диалога?
Тимур Кибиров: Диалога с властью быть не может. Что касается возможного и желательного воздействия стихов, мне нужно было окончательно прояснить свое отношение к происходящему. Поделать я с этим ничего не могу, как говорили в моем детстве, «по целому ряду причин». Мое дело — сформулировать и эстетически оформить то, что происходит вокруг меня. То, что мне кажется важным, другому поэту может казаться неважным, но если меня это задевает, переполняет, заставляет беситься, страдать, хохотать, ненавидеть, я как лирический поэт обязан перевести это в форму стихотворения. Если я честный лирический поэт, я не должен эти переживания утаивать.
Вы считаете эти стихи лирикой? Разве это не политическая поэзия?
Т. К.: В 90-е годы я написал декларативное стихотворение, в котором говорилось, что вот теперь-то я могу заниматься не этими глупостями, Черненко и Брежневым, а описывать цвет любимых волос и небес, что теперь я свободен. И это было действительно так, потому что когда я писал, условно говоря, антисоветские стихи, это не было политической поэзией, потому что в СССР не было никакой политики. Политика — это борьба общественных групп или партий за власть. Политическая поэзия — это та, которая занимает какую-то позицию в этой борьбе и отдает ей свою силу. Но в Советском Союзе ничего такого не было, поэтому мои стихи не были политическими: я пытался выразить свои чувства и описать окружающий мир. Когда появилась политика, мне это перестало быть интересно. Но сейчас возвращается ситуация, когда политики нет. И выбор, который я делаю в этой книге, не политический, а нравственный и эстетический. Я сужу не с точки зрения политических идеалов — их у меня нет, я ничего в этом не смыслю. Я не знаю, какое государственное устройство лучше, но я знаю, что такое добро и зло, что такое красота и уродство, а главное, я знаю, что такое ложь. И кто ее отец, я тоже знаю. В этой книге наряду с совсем новыми стихами есть стихи 70-80-х годов, практически без изменений.
И они не выпадают из общего контекста…
Т. К.: Нет, не выпадают, и это, на мой взгляд, любопытно, хотя и неприятно.
Если вы недовольны тем, что происходит вокруг, почему вы не уезжаете из страны?
Т. К.: А с чего я должен уезжать? Да, здесь все тревожно, и непонятно, куда мы идем, но все же я сижу и даю интервью после книги, которую можно назвать антиправительственной. В СССР ее, может быть, не заметили бы, а если бы заметили, можно было поплатиться за это. Те, кто уехал в 70-е, были в другой ситуации: они бежали из тюрьмы, и если бы у меня была возможность тогда, не знаю, как я поступил бы, а сейчас у меня и мыслей таких нет. Кроме того, я и по России-то не люблю ездить, я люблю сидеть дома и гулять с собачкой по Битцевскому парку, который чудесен, и надеюсь, его не разрушат.
И все же в ваших стихах эмоции близки к отчаянию. Сейчас многие испытывают нечто похожее, тяжело переживая свое бессилие, невозможность влиять на ситуацию. А как вы с этим боретесь?
Т. К.: С отчаянием должно бороться, и я пытаюсь. А что касается бессилия и чувства, что от нас ничего не зависит… Неизвестно, что было бы, если бы зависело. Что бы мы сделали и не натворили бы чего-нибудь похуже. Самый жуткий пример — 1917 год. Или 90-е, когда мы свободу просто разбазарили, не отстояли и поддались всяким соблазнам.
«Искажение классики»
Умом понять не разрешают
И только верить нам велят.
От низких истин защищает
Без лести преданный солдат.
Видок по телеку вещает,
Дундук в Минкульте заседает,
Клеветники шумят, как встарь:
«Вот бука, бука — русский царь!»
И раб судьбу благославляет.
Стихотворение Тимура Кибирова, написанное в 80-е годы, вошло в его новую книгу без изменений.
Т. К.: Как вы думаете, почему это произошло?
Т. К.: Это объяснимо, потому что по поводу соблазнов советской власти все обо всем знали и были готовы им противостоять. Выбор был понятен: или я соблазнюсь и пойду заискивать, скажем, в Союз писателей, или останусь верен своим принципам, но тогда меня никогда и нигде не напечатают. А к новым соблазнам никто не был готов. Свобода — это взрослая жизнь. А мы жили… можно сказать: тюрьма, казарма — или детский сад — все устроено приблизительно одинаково: нет свободы, нет ответственности. И когда хлынула свобода, надо было выбирать, а никто не был готов. Решения, которые многие в те годы принимали, были инфантильными, и часто людьми двигали соблазны: заработать побольше денег, получить что-то не совсем честным путем… Люди оказались в неведомом мире и не готовыми к ответственности.
А что такое ответственность?
Т. К.: Это первый признак вменяемости. Когда мы понимаем, что наши действия влекут за собой последствия. И принимая решение, мы это учитываем и потом не говорим: «Ах, я не знал, что это вот так». Это самое важное, на мой взгляд. Отвечать за базар. Быть взрослым.
Но ведь мы не всегда можем предвидеть все последствия?
Т. К.: Предвидеть не можем, но мы обязаны стараться.
Бывает ли поэтическое и прозаическое время?
Т. К.: Наверно, бывает, но для читателей, а не для самих поэтов. Для меня оно всегда поэтическое, поскольку это единственное дело, которым я владею. Но в культуре внимание читателей к поэзии иногда ослабевает, а иногда становится необыкновенно острым и даже близким к безумию. От чего это зависит, я не очень понимаю. Легче всего предположить, что от наличия или отсутствия значимых поэтов: есть Пушкин, и все безумствуют по поводу его стихов, потом нет Пушкина, Лермонтов тоже убит, и начинаются 40-е годы XIX века, которые считаются классическим непоэтическим временем… Но Афанасий Фет уже писал, и еще продолжал писать Евгений Баратынский. Просто на первый план вышла проза, и к ней было внимание.
А какое время сейчас?
Т. К.: Не берусь судить. С одной стороны, не просто созвездие, а млечный путь замечательных поэтов. С другой, очевидно, очевидно, что этих поэтов читают гораздо меньше, чем раньше, практически не читают. Боюсь, что возвращение тех золотых времен, когда тысячи людей читали и ждали новых стихов, новых поэтов, невозможно. Когда собирались те самые пресловутые стадионы, это уже не повторится. Никогда на стадионах не будут собираться ради стихов. В лучшем случае ради хорошей рок-группы. Эту функцию — формулировать и выражать чувства и мысли большой массы людей — взяли на себя рок-группы.
Что же изменилось?
Т. К.: В 60-е годы еще возможно было выражать массовые чувства и чаяния и при этом оставаться в пределах поэзии, а не откровенной попсы. Сейчас это невозможно, а попытка говорить с массой на понятном ей языке с неизбежностью ведет к пошлости и примитивности и выводит автора за границы области поэтического искусства — широкой, но все же ограниченной. Даже в конце 80-х это было еще возможно, и на каком-то скромном уровне и я этим пользовался и получал массовые выражения читательской признательности. А чтобы этого добиться сейчас, мне пришлось бы поступиться своими поэтическими принципами. Но я не готов в угоду каким-либо успехам популярности деформировать свое представление о том, какой должна быть поэзия. Я могу понимать, что нужно сделать, чтоб быть популярным насколько это возможно сейчас, но мне кажется, что это чересчур дорогая цена. Как говорил Лермонтов, «такою тяжкою ценою я вашей славы не куплю». Мне важнее то, чтобы мне самому и моему предполагаемому — может быть, несуществующему — читателю нравились мои тексты. Это должно быть построено вот так, не проще, не сложнее, а так вот. Поэтому в теперешней ситуации людям, которые придерживаются вот этой, единственно возможной позиции и в итоге единственно продуктивной для поэта позиции, невозможно воодушевлять стадионы. И я не уверен, что это плохо.
