«Не учите меня жить!» Это фраза Эллочки-людоедки из романа «Двенадцать стульев» знакома, вероятно, всем. Но задумывались ли вы, что Ильф и Петров против своей воли выразили этой фразой одно из главных свойств человеческой психологии? Дети и подростки терпеть не могут, когда взрослые учат их жить. Взрослые также сохраняют это свойство, просто в ситуации учеников они оказываются реже. Значит ли это, что проповедь и нравоучение должны быть вовсе изъяты из педагогического арсенала?
Вопрос, вообще говоря, риторический. Мы знаем, конечно, что воспитывать лучше собственным примером, но это ведь не всегда получается. Воспитывает атмосфера коллектива, семейного или школьного, но это чаще всего тоже из области мечты. Кроме того, мы сами не можем обойтись без нравоучений (любовь к нравоучению – такое же врожденное свойство, как и нелюбовь к нему). И самое главное: при всей нелюбви к нотациям каждый человек не так уж редко нуждается в прямом совете не только по конкретному поводу, но и в желании нравственно определиться. Стало быть, проповедь и нравоучение возможны, но при определенных условиях и по конкретным правилам. Для меня в этом смысле образцом является «Речь на стадионе» Иосифа Бродского, которую я не устаю время от времени перечитывать.
Эту речь Бродский произнес перед выпускниками Мичиганского университета в Анн-Арборе в 1988 году. Он был уже лауреатом Нобелевской премии, таким образом, первое условие было соблюдено: проповедь произносил авторитетный человек. Кроме того (это если и не правило, то хороший прием), поэт не скрывал, что обращается именно с проповедью. Он как бы извинялся, что прибегает к столь непопулярному жанру. Таким образом, упрек «что ты нам проповеди читаешь?» был уже невозможен.
Вот как Бродский объяснялся по этому поводу: «Когда я вспоминаю моих коллег, когда я сознаю, что творится с университетскими учебными программами… я чувствую ностальгию по тем, кто сидел на ваших стульях десяток или около того лет назад, потому что некоторые из них по крайней мере могли процитировать десять заповедей, а иные даже помнили название семи смертных грехов. Но как они распорядились этими драгоценными знаниями впоследствии и насколько преуспели в игре, я не имею никакого понятия. Я лишь могу надеяться, что в итоге человек богаче, если он руководствуется правилами и табу, установленными кем-то совершенно неосязаемым, а не только Уголовным кодексом».
Здесь важны все оговорки и сомнения, потому что они напрочь снимают тон назидательности. Важно слово «игра», а не, например, «жизненный путь». Молодому человеку свойственно относиться к жизни как к игре, этот термин ему понятен. Бродский еще раз вспоминает об игре, объясняя, почему позволил себе обратиться к студентам с проповедью: «Потому что человеку моего возраста положено быть хитрее любого из вас в шахматах существования». Еще один шаг к контакту с аудиторией. Сказал бы «лучше, добрее, умнее» – тоска, сейчас начнется что-нибудь из «Бородино»: «Да, были люди в наше время» (впрочем, откуда же студентам Мичиганского университета знать Лермонтова?). А хитрее – это понятно. К тому же каждый из нас охоч до чужих секретов.
Оратор не льстит слушателям. Лесть только в первые минуты приятна, потом эта высокая оценка ложится на человека бременем. Бродский воспринимает своих слушателей «как группу молодых разумно-эгоистичных душ накануне очень длинного странствия». Он подозревает, что сегодня они больше всего мечтают о «преуспеянии и приличном окружении», и все же считает, что им «не вредно познакомиться с этими заповедями и перечнем грехов». И снова: «Жизнь – игра со многими правилами, но без рефери… Поэтому неудивительно, что столь многие играют нечестно, столь немногие выигрывают, столь многие проигрывают».
Все, внимание аудитории обеспечено. Нужен только последний аккорд. Потому что известно: человек любит, чтобы последнее слово оставалось за ним. «Поэтому рассматривайте то, что вы сейчас услышите, просто как советы верхушки нескольких айсбергов, если так можно сказать, а не горы Синай… Проигнорируйте их, если угодно, подвергните их сомнению, если необходимо, забудьте их, если иначе не можете: в них нет ничего обязательного».
Приведу только один пример наставления Бродского. Тут важно, какие он находит аргументы, разговаривая на известную тему. Например, старайтесь быть добрыми к своим родителям. Это звучит слишком похоже на «Почитай отца твоего и мать твою». Ну что ж. «Я лишь хочу сказать: старайтесь не восставать против них, ибо, по всей вероятности, они умрут раньше вас, так что вы можете избавить себя по крайней мере от этого источника вины, если не горя».
Вы, как бы говорит Бродский, разумные эгоисты, да, но не вовсе ведь бездушные люди. Говорю для вашей же пользы: чувство вины потом замучает вас, будьте осторожны. Если и не любовь, то забота о своем душевном покое должна подсказать вам правильное поведение.
Тут существенно еще вот что: этот совет оплачен собственным опытом. Бродский бунтовал против родителей. В США он был известен больше как эссеист, и выпускники вполне могли быть знакомы с его эссе «Полторы комнаты», которое вышло за три года до этой речи. Известно было и то, что родители его к этому времени умерли, а власти не позволили ему проститься с ними. Человек, не имевший возможности сказать последнее прости даже над свежей могилой, имел право на такой совет.
