Мои вязаные перчатки, купленные двенадцать лет назад в Нью-Йорке, остались на сиденье ярко-оранжевого кресла на станции метро в Париже. Предательски забытые в конце тяжелого февральского дня, когда голова не соображала ничего. Жалкое, в сущности, оправдание…
Я всегда остро чувствовал сиротство вещей. Это мое свойство казалось мне самому странным, поэтому особо я о нем не распространялся, мало ли что люди подумают! Со временем, читая книги, я узнал, что не один такой. Вот платоновский Вощев из «Котлована» – ходит по свету, собирает всякие жухлые листочки, камушки и прочую ерунду и спасает своим вниманием от безвестности. А заодно и самого себя – от тоски существования… Вот Иннокентий Анненский – пожалеет поблекшую фиалку, забытую в книге, туман на стеклах, иву, которую сломила безумная Офелия… Вот Александр Кушнер с его потрясающим стихотворением о готовой расплакаться старинной сахарнице, пережившей своих хозяев…
Как же расстаться с этой вещью, если мы встретились так давно и выбрали друг друга?
Наше тайное родство с вещами, оказывается, нормально. И печаль утраты вещей может переживаться остро, по-человечески. Я вот, к примеру, долго не мог не думать о своих забытых перчатках. Все представлял себе, как это ни глупо, что они меня безмолвно звали, когда я встал и пошел к выходу из метро. Все ж таки двенадцать лет нас сроднили. Не знаю, как им было в Москве после Нью-Йорка, может, и плохо, но ведь они привыкли ко мне, а я к ним. И я же не вспомнил о них в тот февральский вечер. Может, на самом деле им теперь в Париже после Москвы даже и лучше, но мне почему-то кажется, что ничего не лучше. Потому что мне без них – плохо. Хожу и мерзну и новые не покупаю. Чтобы верность доказать… Вообще-то логика странная: мне кажется, что им плохо без меня, потому что мне плохо без них. Аберрация сознания влюбленного/любящего/собственника. Неумение и нежелание разобраться в другом. Может, на самом-то деле этот другой только и ждал, что его где-нибудь забудут, на каком-нибудь ярко-оранжевом кресле наконец оставят в покое. Как это понять, сидя взаперти внутри себя самого и разглядывая жизнь сквозь амбразуру своего понимания?
Сейчас вот хожу в доставшихся мне по случаю рубашках, внезапно для себя самих сменивших владельца. Что думают они на сей счет? Есть у меня также один знакомый карандаш, с выдвижным тонким грифелем, которым я уже много лет очень дорожу и который лихорадочно проверяю, в кармашке ли. А он что скажет про это мое к нему отношение? В самой глубине платяного шкафа храню зеленую с коричневым жилетку, которую мне купили, например, лет в шесть. Помню, когда и где и какие рядом были жилетки другие – но нет, я выбрал эту. Как же ее выбросить, если мы встретились так давно и если я ей сам сказал: «Ты моя»? Почти слово чести дал. И вот томлю ее в шкафу, где она, может, уже задохнулась и умерла от моей к ней любви и верности…
