Она окрыляет – нам хочется петь, танцевать, улыбаться… Радость – самая витальная человеческая эмоция. Нет, она – не пресловутые розовые очки, ей ведомы и драматичные стороны нашей жизни. Она не закрывает глаза, столкнувшись с болью или несправедливостью. Радость вбирает в себя все – и тем дает нам ощущение полноты существования.
Красивая мелодия или прекрасный пейзаж всегда наполняют нас радостью. Но к ней можно прийти и другой дорогой. Об этом говорится в «Этике» философа Бенедикта Спинозы (Академический проект, 2008): его книга – само стремление к радости, своеобразное руководство, изложенное языком геометрии в постулатах, аксиомах и теоремах, доказанных автором. Этот философский труд убеждает: чтобы достигнуть радости, нам необходимо приложить усилия. Усилия познания и понимания: ведь чем глубже мы познаем мир и человека, его желания и слабости, тем проще нам принять и полюбить их.
Радость – еще одно имя любви. Поэтому она всегда была (и остается) понятием религиозным: верующий находит радость в ощущении Бога, чувствуя, что он Им любим. Но совершенно необязательно быть религиозным человеком, чтобы испытывать радость. Нужно быть просто готовым встретиться с ней. Готовым всегда. По-настоящему видеть все, что нас окружает. По-настоящему слышать. Открыть себя миру, природе, другим людям. Принимать все, что проходит через нашу жизнь – хорошее и плохое. Живо и глубоко интересоваться всем вокруг, находить время, чтобы быть и чувствовать, прикасаться, смотреть и слушать. И помнить, что если печаль рождается в отсутствие чего-то, то радость возникает благодаря осознанию глубокой связи с другими людьми и миром. Она приходит от ясного понимания, что мы – живые среди живых. А поскольку наше существование не будет длиться вечно, воспользуемся же этим счастливым мигом. И будем ему рады.
Юрий Буйда, писатель, автор книг «Прусская невеста», «Желтый дом» (НЛО, 1999, 2001), «Скорее облако, чем птица» (Вагриус, 2000) «Значит, жив»
«После похорон отца младшая сестра достала вдруг из какой-то коробки глиняную свистульку-петушка: «Он хранил ее среди самых дорогих вещей, а почему – не знаю». Мне было пять лет, когда я выменял этого грошового петушка у товарища на перочинный нож, украденный у отца: уж больно мне хотелось эту свистульку, сил не было устоять перед соблазном, хотя голос у глиняного петушка был некрасивым, сиплым. Узнав об этом, отец рассердился. Досталось и мне, и петушку, разбитому вдребезги. Я про эту свистульку забыл, а отец, оказывается, собрал осколки и склеил чесночным соком, а потом сорок с лишним лет хранил среди самых дорогих вещей.
Отец прожил тяжелую жизнь. С двенадцати лет работал в колхозе, пережил страшный белорусский и страшный украинский голод, прошел войну, сталинский лагерь, долго и мучительно болел. Таких слов, как «радость», «счастье», «любовь», в его словаре не было. Наши отношения складывались непросто, иногда очень непросто: мы годами не разговаривали – случалось и такое. Он вообще плохо сходился с людьми – близких, настоящих друзей у него не было. Как у меня.
Недавно я снова перебирал старые фотографии. Отец в буденновке, в танкистском шлемофоне, в долгополом кожаном пальто, застегнутом под подбородком. Взгляд у него хоть и ясный, но усталый. А вот редкий снимок: он смеется... И вдруг вспомнилось, как мы с ним ходили за медом к знакомому леснику, жившему километрах в семи-восьми от нашего дома. Туда мы вышли рано утром, по холодку, это была приятная прогулка. А вот назад пришлось возвращаться по жаре, да еще с грузом. Мне было, кажется, восемь или девять. Я устал, натер ногу, начал хныкать. Отец молча шагал впереди, не обращая на меня внимания, и вдруг, когда я простонал, что я пить хочу, что мне больно, что я больше так не могу, все, баста, он обернулся и сказал: «Значит, жив». И пошел дальше.
Значит, жив... Сейчас, когда его нет, я вспоминаю эти его слова и испытываю при этом странное чувство покоя и тихой ясной радости. Эта странная радость как будто объединяет нас, поднимает над нашими ссорами, над непониманием, которым мы оба мучились всю жизнь, боясь произнести вслух слова «счастье» или «любовь». И еще эта свистулька, которую он хранил среди самых дорогих вещей... От нее пахнет чесноком, голос у нее некрасивый, сиплый, но это голос моей радости, нашей радости, хотя я и не могу объяснить, что это такое. Не могу – и все тут. «Значит, жив», – сказал бы отец».
Вера Павлова, поэтесса, автор 15 книг, последняя – «Однофамилица/Детские альбомы» (готовится к выходу в АСТ в 2010 году) «Ода к радости»
»Лето, солнце, проселочная дорога, мальчик на велосипеде, звонко, чисто поющий под аккомпанемент кузнечиков и птиц бетховенскую «Оду к радости»: «Радость, пламя неземное, райский дух, слетевший к нам!» Это – солист. А хор? Обнимитесь, миллионы, слейтесь в радости одной? Хор – вот: метро, час пик, пробка из людей на переходе, гнусавый радиоголос – пользуйтесь другим переходом, – а как, шагу же сделать невозможно! И вдруг, зарапортовавшись: «Граждане пассажиры, идите на…» И осекся. И тысячеголосый хохот сотряс подземелье. Эпидемия радости. Равенство и братство.
Семь цветов радости: красный – ликованье, оранжевый – веселье, желтый – наслаждение, зеленый – безмятежность, голубой – умиление, синий – восхищение, фиолетовый – эйфория. Они переливаются, как в росинке, в каждом мгновении радости. Им соответствуют семь поцелуев: пасхальный (правой щеке достается вдвое больше, чем левой), дружеский (отличный одеколон!), полуночный (на полночи), детский (минус первый), родительский (а ну спать!), рыцарский (хотел поцеловать руку, разволновался, промахнулся, поцеловал рукав). А фиолетовый? Тут – поцелуй поцелуев: ребенок, стоя на цыпочках, целует в необъятный живот мать, уходящую в роддом.
Долгожданная радость: условный рефлекс Праздника. Нечаянная радость: слеза обиды уже ползет по щеке, когда раздается стук в дверь и появляется посыльный с корзиной цветов. И слеза, еще не добравшись до подбородка, становится счастливой. Стремительность радости: подобно музыке, радость проникает в кровь быстрее, чем кислород. Нет, еще быстрее: со скоростью не звука, но света. И кровь дезинфицируется.
Радость моя, что же ты такое? Лакомство с ладони дрессировщика – молодец, Каштанка? Флажок тренера, разметившего дистанцию? Или – наркоз (местный – влюбленность, общий – любовь)? Рифмы: младость, старость. Вторая – точнее. Последнее слово умирающего Пастернака: «Рад».
Мариам Петросян, автор книги «Дом, в котором…» (Гаятри, 2009) «Нечаянная радость»
«Радость универсальна и в то же время индивидуальна. Есть мгновения, радующие всех, а есть такие, которым рады лишь немногие. Из универсальных радостей можно составить длиннейший, бесконечный список. Хотя как его ни растягивай, в детстве он все равно длиннее...
Индивидуальная радость всегда непредсказуема, необъяснима. Вспышка – и невидимый всему остальному миру стоп-кадр для меня одной. Есть радость осязаемая, если это, к примеру, объятие – вспышка внутреннего тепла. Такую радость держишь в руках, ощущаешь всем телом, но запомнить ее невозможно. А визуальный восторг можно сохранить в памяти и включить в личную коллекцию картинок- воспоминаний. Превратить в якорь.
Восьмилетний сын, взлетевший на батуте и на миг застывший, раскинув руки, на фоне неба. Порыв ветра, внезапно взметнувший с земли ярко-желтые листья. Почему именно эти картинки? Просто так получилось. У каждого своя коллекция. Ни осмыслить, ни повторить магию таких мгновений нельзя. Отвести ребенка попрыгать на батуте несложно. Ему, может, даже будет веселее, чем в прошлый раз. Но пронзительный миг счастья не повторится, время не остановить. Остается только спрятать тот предыдущий, пронзительный подальше и хранить, пока не выцветет.
Для меня повторима только радость моря. Миг, когда оно впервые открывается взгляду во всей беспредельности, зелени, сини, сверкающести, в любое время дня и в любую погоду. Можно только недоумевать, почему разлучаешься с ним так надолго, почему не живешь поблизости от того, что способно дарить счастье самим фактом своего существования, сознавая, что постоянное присутствие вблизи низвело бы это чувство до повседневной рутины, и все равно не веря, что такое возможно.
Ближе всего к морю – живая музыка. Всегда достучится, успеет задеть, тронуть, обрадовать, вытянуть что-то глубоко спрятанное… Но слишком хрупка. Достаточно, чтобы рядом кто-то кашлянул, и чуда как не бывало. А самая непредсказуемая радость – радость счастливого дня. Когда все хорошо с самого утра. Но с годами такие дни становятся все более редкими. Потому что со временем полностью исчезает главное условие получения радости – беззаботность. Зато чем мы старше, тем эти мгновения дороже. Именно тем, что редки. Это делает их особенно неожиданными и ценными».
