Шарль Ройзман: «Преодолеть насилие необходимо прежде всего в себе»

Psychologies: Обострение этнических конфликтов, демонизация политических лидеров, насилие в семье – вы работаете с национальными, религиозными и политическими противоречиями в разных странах. Насилие не имеет национальности?

Шарль Ройзман: Его семена живут где-то глубоко в сердце каждого человека. Насилие порождается неблагополучным окружением, нехваткой любви, невозможностью ощутить собственную ценность. Оно может давать разные «всходы», проявляться по-разному. Во многом это зависит от национальных и культурных особенностей, условий, в которых человек растет. Но социальная терапия состоит не в том, чтобы объяснять людям, как надо жить. Ее цель – помочь им глубже понять себя и тех, кто их окружает. Если такое понимание приходит, то и конфликты могут быть решены – вне зависимости от национальных и культурных особенностей.

Вы создали метод социальной терапии в конце 1980-х годов. Как возникла у вас эта мысль?

Ш. Р.: Тогда меня пригласили в одну парижскую больницу, сотрудники которой часто имели дело с иммигрантами. От меня ждали рассказа об иных культурах и советов о том, как строить общение с их представителями. В то время борьба с расизмом была в самом разгаре. Но у меня возникла идея попробовать с медицинским персоналом то, что я практиковал в своих терапевтических группах: не просвещать их, а выслушать, создать безопасное пространство, в котором они могут свободно говорить и о своих профессиональных трудностях, и о своих расовых предрассудках. И когда так получилось, я сделал много открытий. Во-первых, я обнаружил, что за ненавистью всегда стоят страхи. Иногда вызванные реальными угрозами, но чаще – связанные с травмами прошлого. Во-вторых, я понял, что в сложных отношениях ответственность никогда не бывает очевидна. Никогда не бывает полностью невинной и абсолютно виновной сторон: дело лишь в том, чтобы они научились взаимодействовать. И наконец, я узнал, что проявления насилия между людьми обусловлены еще и насилием со стороны социальных структур. В той больнице наибольшие трудности в общении с иммигрантами испытывали те, кто находился на низших ступенях социальной лестницы. И, сами чувствуя презрение общества, они, в свою очередь, невольно заставляли испытывать его и других.

Воспроизводство насилия – это что-то вроде защитного механизма?

Ш. Р.: Именно так. Приходится признать, что все мы в той или иной мере жертвы насилия. Кто-то пережил его в семье, в школе, кто-то – на работе или в общении с соседями. Насилие реализуется в одной из четырех форм: один человек отвергает другого; или унижает его; или плохо с ним обращается; или внушает ему чувство вины. А нередко оно проявляется сразу в нескольких формах. Социальная терапия позволяет распознать источники насилия в себе и увидеть, как в моменты стресса и смятения мы бессознательно воспроизводим его, направляя против наших близких, детей, общества в целом. Или против самих себя. Насилие вездесуще и неизбежно, потому что оно служит отчаянной попыткой залечить наши раны и вернуть себе контроль над ситуацией. Поэтому, чтобы жить в мире друг с другом, исключительно важно, чтобы каждый мог поработать с собственной агрессивностью, осознал, как трудно ему находиться в конфликтных отношениях с другими. Групповая терапия позволяет каждому участнику (в противостоянии другим и при их поддержке) перестать быть жертвой и почувствовать собственную ответственность, то есть признать свою внутреннюю агрессию и увидеть возможность измениться.

В ваших группах, например, неблагополучные подростки встречаются с родителями, полицейскими, учителями. Как вам удается их убедить работать вместе?

Ш. Р.: Да, это непросто. Часто участники групп объединяются не по своей воле: это, например, может быть проект местных властей. Когда люди ненавидят друг друга, они всегда убеждены, что на то есть веские причины. И начать бывает очень трудно. Важно объяснить, что мы собрались не послушать друг друга, а решить какую-то конкретную, общую для всех проблему. Скажем, какое-то время назад я работал с сотрудниками одного почтового отделения и жителями окрестных домов. Там сложились ужасные отношения: жители жаловались на расизм служащих, а почтальонов постоянно грабили, пока они разносили письма. Все дружно ненавидели друг друга, но ведь общая цель была очевидна: жителям нужно было получать почту, а почтальонам – спокойно делать свою работу.

С чего вы начинаете? Задаете правила поведения: говорить от своего имени, избегать проявлений агрессии…

Ш. Р.: Ни в коем случае! Ведь требовать чего-то от людей – значит недооценивать их. Это все равно что сказать: вы не такие, как надо, слушайте меня, я объясню, какими вам быть. Я создаю условия, которые позволяют им говорить друг с другом. Людям важно иметь возможность высказать всю правду. И если я говорю подростку: «Ты сможешь прямо в глаза выложить полицейскому все, что у тебя наболело, а сам полицейский должен будет выслушать тебя до конца», – то это предложение не может его не заинтересовать. И то же самое я говорю полицейскому! Людям, собранным в мои группы, предстоит после занятий вместе жить, обнаружив, что представляют собой они сами, и поняв, как устроены окружающие. Именно поэтому я не предлагаю сдерживать враждебность, напротив, использую ее как побудительный мотив высказать все, и максимально откровенно. Такой подход позволяет постепенно исследовать все страхи, все потребности, а затем и преодолеть восприятие себя самого как жертвы.

Вы говорите, что каждый пережил насилие и в большей или меньшей степени ощущает себя жертвой. Значит, это верно и в отношении вас?

Ш. Р.: Да. Мое детство прошло под знаком отрицания прошлого. Мои родители – польские евреи. Я знал о холокосте, но от меня скрывали, что случилось с моей собственной семьей. Лишь в 35 лет дядя по матери рассказал мне, что у моего отца были четыре сына от первого брака. Все они, вместе с братьями, сестрами и родителями отца, погибли во время резни в маленьком польском городе, где они жили… Отца не было с ними, он успел поступить во французский Иностранный легион, воевал, а потом нашел убежище во Франции, где и встретил мою мать. И в наших с ним отношениях всю жизнь сочетались любовь и ненависть. Тогда я не мог этого понять, но, очевидно, это было прямо связано с болью от потери четырех его сыновей, которых он идеализировал. Ведь я был для него почти чужим: маленьким французом, читавшим книжки, – отец так и не научился читать и писать по-французски и предпочитал говорить на идише. А моя мать… У нее была своего рода мания величия: она считала, что в один прекрасный день я спасу и прославлю Францию. Но это отношение сочеталось с тем, что она никогда особо мной не занималась. Не водила к стоматологу, не учила завязывать шнурки – меня научила этому соседка, жена мясника.

Ваше решение стать психотерапевтом было как-то связано с желанием осмыслить этот детский опыт?

Ш. Р.: Возможно, но шел я к нему очень долго. В 17 лет, покинув родительский дом, я плохо представлял себе, кто я такой. И период блужданий и поиска себя продолжался… ну, примерно до 50 лет. Я был личным секретарем египетской принцессы, крестьянином и виноделом, преподавал французскую литературу в Германии, стал комиком, женился на немке, чей отец служил в вермахте… У меня не было четкой цели, и при первых же трудностях я перескакивал с одного на другое. Жил без правил и представлений о морали. Несколько раз женился, очень часто изменял своим женам, иногда у меня было до пяти любовниц. А потом, наконец, заинтересовался психологией, потому что мне захотелось понять человеческую душу. Мне всегда было хорошо наедине с собой, и только работа с моими внутренними демонами помогла мне увидеть, что мое слабое место – отношения с другими людьми.