То, что в нашей голове помещаются два языка, еще не значит, что они так же легко уживаются друг с другом. Чужой язык притворяется слугой, а становится хозяином. Эту гегелевскую диалектику я каждый день испытываю на себе, живя в Америке. Здесь во мне, как в Печорине, два человека. Один говорит, что думает, другой не думает, что говорит.
По-русски мне обычно удается сказать все, что хочется. Но с американцами за меня говорит их язык. Этот диалект мы с женой-филологом называем «Have a nice day». Оказывается, на чужом языке банальным быть проще, чем хамом. Шутки нельзя переводить, даже если очень хочется. Монолог уступает диалогу. Ваты меньше, картону больше. Сальность нуждается в остроумии.
Мат ничего не значит. Фамильярность не исключает, а подразумевает вежливость. Бродский долго не верил, что на английском можно сказать глупость. Это, конечно, не так, но вот напиться на английском, по-моему, никогда не получается.Неудивительно, что, говоря по-чужому, постепенно перестаешь узнавать себя. Язык исподтишка вползает в душу даже тогда, когда ее нет, как это случилось с газетой Moscow News*. От других печатных органов брежневского времени она отличалась тем, что умела говорить, ничего не сказав, на нескольких языках сразу. Из нее мне удалось (пришлось) узнать, как называется по-английски «передовик социалистического соревнования» и «переходящее красное знамя».
Все это кончилось, когда в редакцию взяли настоящего американца. Не меняя содержания, он так отточил форму, что у газеты появился тот вольный дух, который со временем сделал ее флагманом перестройки.Ученые говорят, что всякий язык образует собственную Вселенную, путешествуя по которой мы не можем не набраться ума и терпимости. Для меня, впрочем, важнее, что за треть века в Америке я убедился: иностранный язык меняет отношение к родному. Лишь в Нью-Йорке, где языков больше, чем в ООН, русский открыл мне собственную уникальность. Чего стоят уменьшительно-ласкательные суффиксы, способные передать такую гамму эмоций, которая и не снилась сдержанному и мускулистому английскому.
Чужая среда обостряет чутье к своему языку. Мы невольно боимся – забыть, испортить, смешать. Может быть, поэтому самую чистую русскую прозу и самые виртуозные русские стихи писали жившие в Америке Довлатов и Бродский. Иногда мне даже кажется, что скоро их придется переводить на новый русский. Эта мысль пришла мне в голову, когда я сказал московскому интервьюеру: «Люблю вкусно поесть». «Топовые продукты, – записал он, – образуют мой тренд».
* Газета выходила с 1930-х годов в Москве на нескольких языках и распространялась в 54 странах. В 1980 году появилась ее русскоязычная версия, главным редактором которой в 1986–1991 годах был Егор Яковлев.
