Письменный стол в кабинете Григория Соломоновича Померанца стоял у самого окна. Так, чтобы, садясь работать, Григорий Соломонович мог видеть лес.
Кабинет, впрочем, – это преувеличение. Да и лес тоже. Маленькая комнатка, даже назвать которую «скромной» уже значило бы сильно ей польстить. И Юго-Западный лесопарк, часть зоны отдыха «Тропарево», со всех сторон поджимаемой бодрыми новостройками. Но для Померанца это был именно лес. Не в смысле биологического разнообразия, огромных размеров или повышенной дремучести. Лес в смысле явления природы, живой части живого мира, совершенством которого нельзя не восхищаться. Григорий Соломонович рассказывал, какое это счастье – просто каждый день смотреть из окна (в последние годы он сильно болел и выходить на прогулки уже почти не мог) на сочную зелень летом и переплетение черных стволов и веток на снежно-белом фоне зимой. И слушая его, даже самый закоренелый урбанист, наверное, ни на секунду не усомнился бы в том, что это и правда счастье.
Александр Архангельский, одним из первых отозвавшись на смерть Померанца, написал в своем «Живом журнале» очень правильные слова. О том, что Григория Соломоновича трудно соотнести с какими-то понятными категориями. Философ, культуролог, богослов? Все время немножко мимо. Писатель, литератор? Опять не то. Диссидент? Снова нет. Но кем тогда он был и почему его уход оказался личной потерей для всех (я уверен), кто хотя бы раз видел или слышал Померанца, кто прочел хотя бы несколько его страниц?
Мне кажется, я знаю ответ. Мы привычно говорим о великих людях, относя к ним полководцев, ученых или артистов. И не очень задумываясь, что, в сущности, это неверно. Потому что великий полководец мог выиграть тысячу сражений, великий ученый – открыть тысячу законов природы, а великий артист – сыграть тысячу ярких ролей, но все это мало говорит о том, какими они были людьми. Так вот, Григорий Соломонович Померанц был именно великим человеком – в самом изначальном и точном смысле этих слов. Я совсем немного был с ним знаком, но отчего-то думаю, что не ошибаюсь.
Григорий Померанц как личность был – и останется, пока мы будем помнить о нем, – намного больше всего им написанного: и философских трудов, и книг о религии, и полемики с Солженицыным, и даже превосходных «Записок гадкого утенка». Его главным произведением стала его собственная жизнь. Не романтически-байроническое жизнетворчество, а просто жизнь достойнейшего человека. В этой жизни были великое мужество и великая любовь. Была война, и были сталинские лагеря. Была боль, и была вера. Было то, о чем лучше всех Григорий Соломонович сказал сам: «Я сделал только два-три шага в глубину. Этого совершенно недостаточно для нашего спасения. Это чуть больше нуля. Но это действительные, а не воображаемые шаги, и они не потеряют смысла, если переменить все слова».
В одной из бесед со мной, говоря о ценностях человеческой жизни, Григорий Соломонович почти простодушно восхищался тем, что главные из них достаются нам даром. Приводил в пример журнальные репродукции великих картин и икон на стенах своей комнаты. А потом заговорил о музыке: «Ведь диск с музыкальными записями стоит совсем недорого, а по радио музыку можно слушать просто бесплатно!» И рассказал, как он полюбил классическую музыку. Это было в лагере, где Померанцу после жестких конфликтов с «блатными» и реальной угрозы жизни повезло попасть на теплую должность нормировщика мастерских с чуть более свободными условиями содержания. Григорий Соломонович нашел этой лагерной свободе лучшее применение. На территории лагеря стояли столбы с репродукторами, круглосуточно вещавшими первую (а в те времена, кажется, и единственную) программу радио. Каждый вечер репродукторы часами извергали из себя ничем не перебиваемые симфонии и концерты Чайковского, Глинки, Мусоргского. И Померанц, надев валенки и бушлат, выходил каждый вечер на 35-градусный мороз и часами вышагивал вокруг столба с репродуктором. Он слушал великую музыку и чувствовал себя счастливым.
Конечно, этот эпизод вошел в интервью. А потом мне попался почти такой же рассказ Григория Соломоновича в интервью другому изданию. Помню, я расстроился: мне было по-журналистски обидно, что мой текст оказался не эксклюзивным, хотя и ясно было, что Померанц много где об этом рассказывал. Теперь я рад. Мне очень хочется, чтобы как можно больше людей представляли его себе именно таким. Стоящим в валенках и бушлате на 35-градусном морозе под огромным звездным небом, заполненным великой музыкой. Свободным и счастливым.
