Мой одноклассник Женя любил Хемингуэя. Помимо прочего его завораживала та непостижимая и бесконечно далекая от Москвы 70-х реальность, в которой герой цедил содержимое чашечки или рюмки, обмениваясь флегматичными репликами с барменом и посетителями. Ситуация полузнакомства, бедный язык практически паролей и отзывов. How are you? – Fine.
Между тем мы, старшеклассники из хорошей школы, ребята с неплохими мозгами, длинными языками и схожими интересами, общались много, откровенно и глубоко. Мы погружались в те или иные мировоззренческие бездны, которые конечно же не снились бармену. Но отчего-то мы хорошо понимали тоску нашего одноклассника. Дело было отнюдь не в дефиците общения. Дело было в человеческой среде обитания.
В 70-е многие из нас (в частности, мы с мамой) разъезжались из коммуналок в отдельные квартиры. Коммуналка – для тех, кто их не застал, – была чем-то противоположным хемингуэевскому полутемному бару. Как известно, быт отягощает и близкие отношения, а тут происходило отягощение в чистом виде, без добровольной близости. Если вкратце, коммуналка вносила в диапазон человеческих отношений тяжесть.
В отдельные квартиры мы попадали, устав от навязчивого и неотвратимого соседства. Избавившись от необходимости делить с кем бы то ни было кухню, душ и унитаз, люди наслаждались автономностью. В итоге, например, из 14-этажной башни за 20 лет мы узнали только три семьи – соседей по площадке.
Мегаполис – супермаркеты, комбинаты услуг и общественного питания, таксопарки и троллейбусные парки. Трудно знать в лицо машиниста метро. Крохотные магазины и кафе в шаговой доступности обычно мало живут. В сетевых – текучесть кадров. В итоге я не отличаю ближайшей к дому «Шоколадницы» от «Шоколадницы» в Петербурге, потому что в ближайшей не различают меня. Мечта моего одноклассника остается мечтой.
Попав после тридцати в деревню на несколько подряд долгих летних сезонов, я наблюдал, каково это – знать в лицо и по имени приблизительно всех: продавца, фельдшера, водителя автобуса, почтальона. Да еще на пару поколений вглубь, включая покойников. Постепенно, далеко не с первого года, я превратился из наблюдателя в робкого участника деревенской жизни. Но, положа руку на сердце, вряд ли она пришлась бы так уж по душе моему однокласснику и Хемингуэю. В ней все-таки больше от коммуналки.
Если вкратце, встал Иван никакой, всклокоченный, опухший. В кальсонах проперся к крану, умылся, попил воды. Хорошо, если в одиночестве. Хуже, если под осуждающим взглядом Софьи Геннадьевны, хотя постепенно привыкаешь. Это и есть коммуналка – она же деревня. А вот другая ситуация.
Встал Джон – никакой, всклокоченный, опухший. Подошел к зеркалу, оценил ущерб. Исчез на десять минут в ванной – вышел уже приличный. А еще через десять минут появился на крыльце собственного дома в костюме, шляпе, с кейсом в руке и прямой спиной.
– How are you, John? – не спрашивает, а приветствует его мистер Браун, поливая газон.
– Fine, – не врет в ответ Джон, а сигнализирует о том, что ситуация под контролем.
Хемингуэй.
Очевидно, даже банально, но это входит в пакет. Знакомые ландшафты – знакомые лица. Нога помнит трещины в асфальте – ухо помнит голоса. Сюда с удовольствием возвращаешься после интересной и содержательной поездки.
Наверное, можно обобщить так: есть совсем свои, которые видели тебя всяким. Их можно больше не стесняться, потому что с чего бы вдруг. Есть, с другой стороны, совсем чужие, которым заведомо все равно. Например, жители другого города – ну не стоит выпадать из кадра настолько, чтобы привлекать всеобщее внимание, а припухлость и всклокоченность вполне укладываются в широкие рамки. В этом смысле обезличенный мегаполис – классический другой город; ты – один из 10 млн, и люди вокруг меняются, как картинки в калейдоскопе. И есть (если и когда есть) тонкий слой полузнакомых, которые видели тебя сто раз и вполне отличают от фона, но ни разу еще не видели никаким, жалко плачущим, подкошенным, мертвецки пьяным. А только с прямой спиной.
– How are you?
– Fine.
Я уже много лет живу в одном месте, и здесь, если можно так сказать, пробиваются ростки Хемингуэя. В одном кафе я здороваюсь с официантами. В одном магазине обмениваюсь кивками с кассиром. Пересекая двор, здороваюсь от двух до пяти раз.
– Как ваши дела?
– Спасибо, нормально.
На первый взгляд этот тонкий слой требует от тебя прямой спины – и, стало быть, что-то должен давать взамен. И далеко не сразу понимаешь, что именно. Прямую спину.
Спасибо Хемингуэю.
