Землетрясение в Армении. «Я был там»

Что говорили по телевизору?

Г. Т.: Вначале было объявление: землетрясение в северных районах Армении, есть пострадавшие. В советское время все это как-то не очень сразу передавалось. Как-то завуалированно. Но республика маленькая, у всех есть родственники в разных районах. По слухам, сарафанному радио уже все знали. У меня там были друзья, одноклассники, знакомые, которые там работали. Но связь была хуже, чем сейчас. Уже по дороге в Ленинакан, по заторам, по количеству людей мы поняли, что там произошло что-то ужасное.

Как вы приняли решение поехать туда?

Г. Т.: Это было на эмоциональном уровне. Мы даже не думали, зачем мы там нужны. Здесь ты понимаешь, что там нужны какие-то специалисты. Но одновременно: а вдруг нужна кровь? Вдруг нужно что-то куда-то перетащить? Не было знания, что такое разрушительное землетрясение. Особенно такое. И только когда приближались к Ленинакану, появлялось ощущение чего-то ужасного. Перед тобой ничего. Просто ничего. Руины. Вместе с нами было очень много других людей. Молодежи много, но были и люди постарше. И в первый момент вот это ощущение: ты не понимаешь, что происходит, но лихорадочно соображаешь. Что я могу сделать? Чем я могу быть полезен?

Семья осталась в Ереване?

Г. Т.: У меня тогда был маленький мальчик трех лет. И жена осталась с ним, на этой площадке. Потом, когда все немного успокоились, мой отец отвез их домой. Я был один с друзьями.

Вы как-то объясняли сыну, что происходит?

Г. Т.: Кажется, да. Хотя не думаю, что он что-то понимал в этом возрасте. Но меня эти три дня просто не было. Уже на четвертый день меня нашли знакомые. Искали долго. У папы от всего пережитого случился инфаркт, и я на четвертый день вернулся в Ереван.

Что вы увидели в городе?

Г. Т.: Первое, что до нас донеслось, – это звуки. Воздух был пропитан горем. Отовсюду доносились плач, крики. А под конец второго дня – мертвая тишина. Только вокруг бродят люди с серыми, ничего не выражающими лицами. Еще, знаете, была одна картинка, как в кино. Стена обвалилась, и с улицы было видно половину квартиры. У стены часы, на столе – ваза. Людей нет, дом рухнул, но вот стоит эта нежная хрустальная ваза. Кажется, что ты заглянул в какую-то другую жизнь. Люди отошли куда-то буквально на минуту, но скоро опять придут и сядут за стол. Может, вот так кто-то отлучился в магазин, а его дом рухнул – и с ним рухнула вся его жизнь.

Вам удалось кому-то помочь?

Г. Т.: Солдаты и милиционеры на въезде старались пропускать не всех, в первую очередь – машины гуманитарной помощи. Но мы все же прорвались. Мы вышли из автобуса и подбежали к первому же дому. Стали помогать разгребать развалины. Потом уже нам объяснили: ребята, вы можете сделать хуже. Все-таки этим должны заниматься профессионалы. А мы могли что-то тронуть не так, и все бы обвалилось. Такое бывало.

На третий-четвертый час мы смогли достать бабушку. Живую. У вас было когда-нибудь ощущение, что вы спасаете жизнь? Что вы эту жизнь кому-то подарили. Без вас он мог умереть... К сожалению, дальше до конца дня мы доставали только трупы.

Был страх. Особенно ближе к вечеру, когда темно, горят костры, и ты извлекаешь тело... Это было очень тяжело. Двое из нашей группы в конце концов просто не выдержали, отошли в сторону. И я их понимаю. И не дай бог – попадался ребенок. Когда мы проходили мимо детского сада, мы просто не смогли к нему подойти. Там уже работали строители, спасатели. А мы побоялись. Мне не стыдно признаться в этом: я мог бы не выдержать.

Что сильнее всего врезалось в память?

Г. Т.: Самый страшный эпизод, связанный с этим событием, случился позже. У каждого актера есть роль, которая для него лично оказалась испытанием. Для меня такая роль – Дед Мороз. Когда подошел Новый год, мы в театре собрали очень много игрушек для детей в Ленинакане. Решили, что поедем туда сами 31 декабря и все раздадим. Думали: детям все-таки нужна сказка.

Мы нарядились в сказочных героев. Я традиционно был Дедом Морозом. Поехали, попытались найти какое-то начальство. Всем было не до нас. Даже просили: оставьте все и езжайте обратно. Тогда мы поехали на окраину Ленинакана, остановились возле руин. И вдруг откуда-то набралось очень много детей. Они начали подбегать к автобусу, заглядывать в окна. Но мы растерялись. Фактически с подарками к ним вышел только я.

Каждый из детей пытался рассказать стишок, спеть песню. Пытались водить хороводы. И вдруг один мальчишка спросил: а правда, что дедушка Мороз может исполнить все желания? Не знаю, почему, но я тогда сказал: «Да, конечно». И тогда все наперебой начали просить: маму, папу, дедушку, сестренку... Я и врагу не пожелал бы оказаться тогда на моем месте. Мне приходилось то и дело забегать в автобус, потому что я не мог сдержать слез.

Вы что-то им ответили?

Г. Т.: Вот этого не помню. В памяти только немая сцена: я в костюме Деда Мороза, вокруг дети. И только голоса: «Верни маму». Это я не забуду никогда. Они мне снятся очень часто.

А тогда, в дни трагедии, тяжело было уснуть?

Г. Т.: Первые трое суток мы почти не спали. Разве что могли прикорнуть на час или два. А так – просто сидели у костра, когда не нужно было помогать, что-то тащить.

Ночью самое жуткое – это голоса. Ощущение, что ты все время их слышишь. Что наступила ночь, можно было понять только по смене освещения. Движение в городе не прекращалось.

Что вы делали, когда не было работы? Разговаривали?

Г. Т.: В основном нет, потому что вокруг было много жителей. Были люди, которые не останавливались ни на минуту. Особенно те, кто искал семью. Их нельзя было оттащить от развалин. Пальцы в крови, глаза сумасшедшие, и взгляд такой целеустремленный: найти хоть кого-то, хоть бы и мертвого. Знаете, люди даже завидовали тем, кто находил мертвых. Тому, что они просто кого-то нашли. И очень трудно было спасателям забрать у человека тело его близкого. Цеплялись, не хотели отдавать. Зрителям все это может показаться художественным вымыслом, но это было на самом деле.

С выжившими как-то работали? Оказывали психологическую помощь?

Г. Т.: Да, приехало очень много психологов – из Израиля, из соцлагеря, из других стран. В первую очередь, конечно, нужны были те, кто знал русский язык. С Израилем, кажется, даже не было дипломатических отношений у Советского Союза. Но тогда прилетели самолеты и оттуда. Привозили помощь, предметы первой необходимости. И всем давали посадку. Чуть не каждую минуту что-то садилось, взлетало.

В фильме показаны и неприглядные моменты – мародерство, например...

Г. Т.: Мародеры были, это не вымысел. Но им пытались помешать сами жители. Их просто сдавали милиции. Одновременно были и совершенно другие эпизоды. Например, директор тюрьмы из другого города на свой страх и риск, без приказа, отпустил всех заключенных, которые были из Ленинакана. Отпустил на три дня, чтобы они могли съездить к родным, – всех, вплоть до рецидивистов. Без конвоя, без ничего. И все как один вернулись обратно.

А в момент трагедии что-то такое просыпалось в человеке – я не помню случая, чтобы кто-то кому-то отказал в еде, в хлебе. И все спокойно ждали. Потому что первое время не хватало ни кранов, ни экскаваторов. Он нужен и там и тут. А у него же тоже семья. Но все спокойно ждали своей очереди. Никто не пытался заманить или подкупить. У кого появлялась вода – он всем ее предлагал. И ничего лишнего никто не брал: когда кому-то нужно было одеяло, ему давали два и три, а он говорил: «Спасибо, мне нужно только одно».

Может быть, это прозвучит странно, но Ленинакан в эти дни как бы отменял Содом и Гоморру. Люди, говорящие на совершенно разных языках. Люди совершенно разных миров. От швейцарцев до таджиков и молдаван. Идеология, вероисповедания – все отходило в сторону. Просто ты чувствовал рядом с собой человека, который хочет помочь. Перед этой бедой все вдруг уравнялись: секретарь райкома, рабочий, все.

Но жизнь все-таки восстановилась?

Г. Т.: Да, но что-то ушло безвозвратно. Ленинакан – сегодняшний Гюмри – был очень радужным городом. Он вообще отличался от других городов. У его жителей был свой особый характер, свой говор. Между ереванцами и ленинаканцами всегда были какие-то подколки: кто лучше, у кого нос больше. И это был очень смешливый город. И сейчас, хотя прошло очень много лет, но тот дух до сих пор не вернулся.

А вас это событие как-то изменило?

Г. Т.: Я очень долго не мог прийти в себя. А потом вспоминал глаза и голоса этих детей, которые просили у меня своих родных. Я больше никогда в жизни их не видел. А может быть, и встречал, но не узнал. Да и они вряд ли запомнили меня в лицо. Может быть, поэтому я и согласился на этот фильм. Чувствую какую-то ответственность перед ними.

Почему?

Г. Т.: Наверное, в их представлении в тот момент я был неким волшебством. Дед Мороз – это вообще такой детский образ волшебства. Все мы в детстве пишем ему письма. И нам нужно это волшебство. Но тогда я не мог ничего сделать, не мог сказать: «Иди домой, все исполнится».

Только спустя много лет, когда в 2006 году родилась моя дочь, я решился снова надеть этот костюм. А еще у меня после того случая поменялось отношение к актерам, которые исполняют роль Деда Мороза. Я думаю: может быть, для кого-то он, как и я, однажды будет самым важным человеком на земном шаре.