«Эту гадюку, мою гадюку, я когда-то удушил насмерть, но она возрождается везде и всегда, я размахиваю ею и неизменно буду размахивать, как бы ты ее ни называла: ненавистью, стремлением досадить тебе, отчаянием или склонностью к самоистязанию!.. Благодарю тебя, дорогая матушка! Я тот, кто идет, стиснув змею в кулаке»1.
Мало кто из писателей решился бы на такое откровенное признание, какое сделал французский классик Эрве Базен в романе «Змея в кулаке». Впрочем, ненависть к жестокой и властной матери, отравившей сыну все его детские годы, не помешала Базену, как и его альтер эго – персонажу романа Жану, достичь успеха в жизни. Но ведь в некоторых популярных книжках о психологии говорится, что мы должны простить, чтобы «чувствовать себя хорошо». Да и с точки зрения религии истинный христианин должен уметь прощать…
Увы, прощение не может быть «обязанностью». «Простить усилием воли» – такой же оксюморон, сочетание несочетаемого, как, например, «Надо захотеть»: конфликт заложен в самой фразе», – отмечает транзактный аналитик Екатерина Игнатова. Это не просто невозможно. Заставлять себя простить – это лучший способ загнать страдание внутрь.
«Моральные заветы подразумевают, что прощение имеет целительную силу, – объясняет психоаналитик Катрин Одибер (Catherine Audibert). – Но если мы лишь слепо им повинуемся, облегчение будет только видимостью. Это всего лишь способ поддерживать порядок, отговаривая жертв от мести или стараясь усмирить их чувство ненависти».
Прощение как политический и социальный инструмент играет важную роль, уже много веков оно позволяет сделать более мирными отношения в обществе, не дает нациям распадаться, когда они, потеряв много крови, оправляются от преступлений тоталитарного режима, религиозных или этнических войн. Инсценировка примирения с помощью ритуальных церемоний может в некоторых случаях вновь сплотить народы. С психикой же каждого отдельного человека все гораздо сложнее.
«Путь к прощению долог, – подчеркивает Екатерина Игнатова. – Когда в нас много гнева и обиды, даже цель такую – простить – ставить не стоит. Сначала надо разбираться с этими чувствами, чтобы они не причиняли страданий. А уж после этого есть шанс прийти к прощению».
Прощение – это сокровенный, прочувствованный, даже таинственный акт, которому предшествует глубокая работа взросления. Мы не обязательно можем объяснить его себе, но оно возникает внезапно и перестраивает наши отношения с другим человеком.
Избавиться от долга
«Мама второй день не подходила к телефону. Она не раз меня так пугала: у нее была депрессия из-за неудачного романа, и с моими чувствами она не считалась. Но все-таки я к ней опять побежала: хотела убедиться, что все в порядке». 40-летнюю Лору ждало большое испытание: открыв дверь, она обнаружила, что мать мертва. На столе лежал конверт с надписью: «Лоре. Не вскрывать. Сожги». Лора послушалась не раздумывая, а потом не один год, страдая от бессонницы, мучительно гадала, что могло быть в том письме. «Я чувствовала сильную обиду из-за того, что мать избавилась от какого-то своего душевного бремени, переложив его на меня. Мой психотерапевт сказала, что она поступила эгоистично. Думаю, это так. Но в конце концов время сделало свое дело. Я смогла простить, сказав себе, что это была ее история, а не моя. Что это свидетельство ее уязвимости. Наверное, у нее не хватило сил пойти в своем признании до конца, а меня она считала достаточно крепкой, чтобы с этим справиться. Мое прощение меня спасло, и я смогла жить по-настоящему».
Антрополог и психотерапевт Клэр Местр (Claire Mestre) не раз сталкивалась со случаями, когда взрослые дети сумели простить умерших родителей. И чувствовали необыкновенное умиротворение. «Это бескорыстное деяние способствует пониманию, уважению к детско-родительской связи и отделению от родителей».
Живы наши родители или нет, но, перерезая символическую пуповину, прощение высвобождает психическую энергию, доступ к которой был перекрыт, говорит Екатерина Игнатова. Ведь когда мы обижены, мы отрицаем важные части себя. «Наш внутренний ребенок чувствует себя виноватым – с точки зрения детской логики хорошему ребенку иметь претензии к родителям непозволительно», – отмечает транзактный аналитик. А наш внутренний родитель исполняет роль вечно недовольного критика. Такого, как кто-то из наших родителей, с кем 10, 20 или 30 лет назад сложились трудные отношения. Именно его мы умоляем, ему что-то доказываем. Когда мы прощаем, мы аннулируем его долг и освобождаемся от вины, а главное – отделяемся от родителей, чтобы наконец проживать свою собственную жизнь.
Повторяющийся сценарий
Отец Марка ушел из семьи неожиданно, бросив без средств жену-домохозяйку и 10-летнего сына. «С тех пор мы его не видели. Нам было невероятно трудно, мы еле сводили концы с концами. Хотя в конечном счете моя жизнь сложилась неплохо, я не мог избавиться от обиды на отца. И вот, когда мне исполнилось 49, он позвонил, и мы встретились в кафе. Я был на взводе и излил всю свою желчь. И тут он попросил прощения. У меня выступили слезы. Я рассказал ему, что ушел от матери своего сына… и в этот момент увидел, что я повторяю его историю! Я тоже поступил как последний трус. Но я простил его раньше, как только увидел. После этой встречи я неожиданно сумел договориться с женой, и теперь сын дважды в месяц проводит выходные со мной».
Такое слепое повторение родительских моделей объясняется сильной детской травмой, которая мешает сформироваться нашей личности, поясняет Екатерина Игнатова: «Ведь в идеале отправной точкой для нас должно быть наше собственное «Я». Однако если мы сможем назвать свое страдание, ослабить его и отстраниться от него, если сумеем не держать зла на тех, кто причинил нам боль, у нас появляется шанс по-новому строить отношения, иначе проявлять любовь и воспитывать детей.
Зрелое и прочувствованное прощение позволяет вырваться из порочного круга. Осознавая, что поведение родителей, которое нас ранило, было результатом их собственных незаживших ран, мы понимаем, что можем действовать по-другому.
«После трех лет анализа я получила право не прощать их»
Мария Федюнина, юнгианский аналитик
«Я была послушным ребенком, который боялся разозлить или расстроить свою мать. Слезы я научилась прятать очень рано, потому что они отталкивали ее от меня. Детские страхи, ночные кошмары оставались со мной – если я приходила с ними к ней, то она, не слушая, отсылала меня обратно. Все это разделило меня на две части: одна часть жила в сложном мире эмоций, другая – в мире взрослых, стараясь быть вежливой и уступчивой. Кризис случился в 16 лет, когда я встретила человека, который соединил мою внутреннюю разделенность. Я полюбила безоглядно, и это было таким сильным чувством, что впервые мой страх перед родителями и их мнением оказался на втором месте. Непривычная для меня взаимность этой любви дала мне право просто быть, не ища одобрения. С этого момента начался мой сложный путь сепарации. Мои родители – обеспеченные люди со своей непростой историей. Я единственная дочь, и у них были вполне конкретные планы относительно моего будущего: элитный вуз, два языка и множество репетиторов. А я просто хотела, чтобы меня любили, и ради этого была готова на многое. Когда любовь пришла, я осознала, как далека от той жизни, которой живу. Родители это восприняли как подростковый бунт и проявили силу. И я уступила, закончила выбранный ими вуз, рассталась с любимым. А через 10 лет оказалась у психоаналитика, зависимая, расщепленная, замученная тревогой. После трех лет анализа я осознала, как сильно обижена на родителей, и получила право не прощать их. Я научилась видеть и любить себя настоящую, вышла замуж за свою первую любовь, стала материально независимой, но они так и не захотели познакомиться со мной заново и признать ценность и красоту моей жизни. Я не могу это простить. Самое сложное – жить без поддержки, но иногда это единственная возможность жить».
Преобразить свое страдание
Философ Ханна Арендт считала, что без прощения «наша способность действовать была бы словно заперта в единственном поступке, от которого мы бы никогда не смогли избавиться; мы остались бы навсегда жертвами его последствий»2. Но столь же важно для нас и простить себя.
Ирина, 35-летний дизайнер, вспоминает об ужасных семейных праздниках, на которые всегда приглашали ее деда с материнской стороны. «Они с мамой всегда смотрели друг на друга неподвижным взглядом, молча, как пара фарфоровых собачек. Мама не могла простить ему, что он хотел помешать ей учиться на врача. Она была блестящей студенткой, а он требовал, чтобы она ушла из мединститута и выбрала себе «нормальную женскую профессию». Ему виделось что-то непристойное в том, что она будет осматривать пациентов-мужчин. Мама вытерпела все скандалы, стала врачом и вышла замуж за хирурга. Мы с сестрой деда терпеть не могли и частенько доводили его до белого каления. Наверное, чувствовали мамино желание мести. И не горевали, когда он умер. А вот мама много плакала. Мне кажется, она не простила себе, что не простила его. А может быть, жалела, что не была идеальной домохозяйкой, как он хотел».
Мы страдаем, когда нам не удается прийти к прощению. И наоборот, если нам удается признать, принять и преобразить свое страдание, мы испытываем большое облегчение, потому что, простив, мы освобождаемся от чувства вины. Ханна Арендт писала, что «глубина и способы прощения определяют, как и насколько мы способны будем простить себя».
Прощение – знак того, что мы освободились от бремени семейной истории, от фатализма, от роли жертвы, – говорит о том, что наши раны зарубцевались. Само по себе оно не является ни целью, ни средством. Скорее, доказательством того, что мы смогли переработать свое прошлое, перевернуть страницу наших мук и освободиться от них, не прибегая ни к отрицанию, ни к забвению.
1 Э. Базен «Змея в кулаке. Смерть лошадки. Крик совы» (Прогресс, 1982).
2 H. Arendt «The Human Condition» (University of Chicago Press, 1998).
