Их очень хочется истребить, отправить в параллельную реальность, растереть в пыль, отряхнуть этот прах с своих ног. «Не парься, не переживай, вот красненького выпьем!» – говорит мне подруга, и я ей благодарна за то, что она остается со мной в этот сложный момент и не убегает от меня с гримасой брезгливости или скуки в ответ на мой вопль переживания.
Но они, эти чувства, никогда не аннигилируются, не распадутся в пыль, не исчезнут в спрессованном бардаке под кроватью, куда я их стараюсь запихнуть, сохранив общий вид моего жилья приличным и публичным. Не растворятся в приятном винопитии с подругой.
«В моей комнате живет огнедышащий дракон, но я делаю вид, что его не замечаю», – говорит с улыбкой мой психотерапевт.
«Я не готова заглянуть в колодец горя, нет, не сейчас», – говорю я ей серьезно.
С иными чувствами жить очень страшно. С чувствами обиды, стыда, ненависти, страха. Их даже поименовать – то есть разглядеть и дать определение – очень сложно, потому что для этого надо в них вглядываться, а это совсем непереносимо.
Я живу в квартире со стопроцентной слышимостью: слышу, как соседи ругаются и укачивают ребенка. А еще у меня есть кошка, которая боится криков, поэтому выражать свои чувства так, как они того требуют, со всей их неприглядной дикостью, я не могу. Зато я иногда захожу в гости к сестре в ее отсутствие – у нее сталинка с толстыми стенками, звукоизоляция как в профессиональной звукостудии, – и там я начинаю чувствовать себя свободно.
«Чего я хочу? – придирчиво спрашиваю я себя в прихожей. – Кричать».
И тогда я с удивлением слышу то, что я разрешаю себе кричать: «Ты забыл обо мне!», «Ненавижу бояться!», «Ты меня обидела!». И так далее.
Особенно удивительна для меня сила крика. Я думаю, многие из нас, кого бытовые условия ограничивают в звуковом выражении эмоций, даже не представляют, что именно и как громко они хотели бы сообщить миру. А впрочем, не кому-то, а именно себе.
Этажом ниже меня живет девочка лет трех, которая попала не в самую удачную для нее пору: у ее матери младенец на руках. И она кричит с совсем иной интонацией, чем тот младенец, сообщающий матери, что ему больно, или мокро, или голодно. Она кричит с одной целью: «Я!» Она кричит о том, что она есть, что она существует, и что про ее существование должны узнать те, кто рядом с ней. Она кричит с особой беспомощной интонацией исступленности: на одной ноте, как некоторые птицы, с отчаянием и с монотонной уверенностью в том, что пройдет тысяча лет, прежде чем найдется тот, кто действительно ее услышит.
Я иногда тоже хочу кричать миру о том, что я есть, именно я, та я, о которой мир, возможно, не подозревает, а может, и не хочет подозревать. Этот вопрос очень сложно прятать под кроватью так, чтобы он оттуда не вылезал и не отсвечивал.
Я думаю, что это главное, о чем я хочу сообщить миру. Вместе с трехлетней девочкой с третьего этажа, кричащей так отчаянно и так безнадежно.
