Выбор в пользу добра

Psychologies: С чем у вас связано слово «свобода»?

Мариэтта Чудакова: Я сразу вспоминаю Хлебникова: «Свобода приходит нагая, Бросая на сердце цветы, И мы, с нею в ногу шагая, Беседуем с небом на «ты»*. Это очень глубокая цитата, как бывает только у поэтов. Глубже, чем сам человек, может, думает. Представьте себе прекрасную семнадцати- или шестнадцатилетнюю девушку, которая вдруг, в силу вещей, оказалась среди толпы нагая. И от этой толпы зависит – или быстро ее прикрыть, прикрыть ее наготу, или надругаться над ней. Свобода приходит нагая, она приходит как возможность. И у нее нет защиты от злоупотреблений!

Что такое вообще свобода?

М. Ч.: Есть разные свободы. Свобода воли, свобода выбора между добром и злом, которая дана нам с рождения. Для меня это аксиома. Но если человек выбирает зло, он может стать рабом своего выбора, рабом зла. Так случилось со многими на наших глазах… И тогда эти люди оказываются в тисках своего выбора, они уже несвободны. А когда человек делает выбор в пользу добра, то он становится свободным, на мой взгляд. Так я сейчас подумала, отвечая на ваш вопрос.

Да, такое острое ощущение личного пространства...

М. Ч.: Известно же, что у англичан дистанция должна быть больше 30 сантиметров. Вот и у меня такая же привычка; если ко мне человек близко подойдет, я вообще разговаривать не могу. И когда я впервые попала в Америку и узнала слово privacy (до этого я по-английски читала научную литературу, но не знала такого слова), я воскликнула: «Ничего себе! Мне этого в России всегда не хватало, но я не знала, что есть для этого даже специальное слово. Хотя всегда очень остро чувствовала, что у нас никто не считается с privacy».

Как вы пережили расставание с иллюзиями? Это ведь тоже освобождение...

М. Ч.: Я помню точно этот момент! Три с половиной часа чтения доклада Хрущева, перевернувшие всю мою жизнь. Второй курс. Вышел секретарь партбюро и объявил, хорошо помню: «Будет сейчас зачитан документ ЦК КПСС. Обсуждению не подлежит». По аудитории, где было триста с лишним студентов, прокатился недовольный шумок: у-у-у-у-у. Не могло быть и речи, чтобы при жизни Сталина недовольство проявилось даже вот так, безымянно. В общем, тогда я вошла в аудиторию одним человеком, вышла – другим. Прекрасно помню слова, которые горели у меня в мозгу: «Нет, я никогда, никогда не пойду за идеей, которая требует миллионных жертв!» В моей семье отец и братья были коммунистами, а я из идейной комсомолки превратилась в убежденного идейного антикоммуниста. Но при этом убежденность и идейность во мне от отца. Так бывает.

Когда открылась страшная картина сталинских преступлений, как это подействовало на отца?

М. Ч.: На отца подействовало ужасно, что Сталин знал. Ужасно. Тут надо вернуться к тому моменту, когда отец кончил Сельскохозяйственную Академию и как истинный сын своей республики поехал в Дагестан. Его назначили Управляющим рыбными промыслами в Дагестанские Огни, недалеко от Дербента. Поехала с ним мама с двумя детьми, беременная третьим ребенком. Мама всегда рассказывала: как там хорошо жили, больше никогда не жили. Им дали виллу двухэтажную, две няньки, и кухарка и охранник-красноармеец с ружьем, потому что в любой момент могут с гор спуститься и умыкнуть маму. Но мама заболела тропической малярией, которая там была распространена. Была такая особенность: никто из дагестанцев не болели, болели только приезжие. Она рожала третьего ребенка, мою старшую сестру с температурой сорок, вся напичканная хинином…И врач сказал отцу: «Омар, уезжай, потеряешь семью. У тебя заболеют все дети, погибнут, могут погибнуть. Ты видишь, русские не выдерживают нашего климата. И мы ничего не можем сделать. Не можем жену твою вылечить. Уезжай».

Он уехал. И через несколько лет начался террор и все, кто носил фамилию Хан-Магомедов, включая моего деда, все были вырублены в течение года. Женщин не брали. Начали, конечно, с дяди, с Наркома, интересовали высшие чины, так сказать, а потом взяли всех, кто носил эту фамилию. Всех до одного. Причем, интересно, что этого Наркома, дядю отца, брали в Пятигорске. Я потом его следственное дело выписывала и смотрела. Его стали там же в следственной тюрьме НКВД допрашивать, и этот человек пробовал убежать из кабинета следователя. Ему это почти удалось! Он прыгнул в пролет лестницы (ну, горец, это все для него было возможно), но неудачно приземлился, сломал пятку. Его взяли, два месяца врач продлевал ему бюллетень, потом вынужден был отдать на пытки, все как положено. Мой отец всегда писал: отец репрессирован, 10 лет без права переписки. Тогда еще верили, что это так и есть, что он где-то в лагерях северных. Потом партия дала отцу бумажку: «умер в 1942 году от воспаления легких». Он говорил: «Ну да, конечно, мы, южане не переносим этого климата.» Он верил в это. Я потом только узнала из следственного дела деда, что ничего подобного – расстреляли в январе 1938 года.

Как я потом поняла, отец ждал, что его в любой момент могут взять. Не взяли только потому, что он в другом городе жил. Известно уже давно, что брали по местам, а по другим городам не было времени искать эти фамилии. Здесь его чудом не тронули, но несомненно он ждал. И прошло много лет после его смерти, когда я оценила, как же дома он никогда не создавал обстановки, что чего-то надо бояться. Никакой атмосферы страха не было в послевоенные годы, которые я уже помню. Мы, наоборот, знали, что отец вернулся с войны, куда ушел добровольцем, провоевал во всех страшных сражениях: московское сражение, Сталинград, Курская битва, дошел до Эльбы и вернулся. Живой и невредимый, что очень редко бывало. Но прекрасно помню вечер в 1956 году, когда он вернулся после чтения доклада из Министерстве рыбной промышленности. Он был белый, меловой бледности. Пришел домой, разделся, сел за стол. Молча. Я сижу. И дальше дословно его текст: «Я не знал, что Сталин все знает. Помолчал. «Я думал, это страшные ошибки, но Сталин о них не знает!» Еще помолчал. Я сидела, не дыша, потому что он был не в своем обычном состоянии. Главное – эта его бледность, я никогда не видела его таким бледным. «Я не понимаю, как те, кто знал, что он знает, не убили его.» Помолчал еще и сказал: «Если бы я знал это, я пожертвовал бы всем и убил бы его». Подразумевалось – не только своей жизнью, но семьей, всем на свете. А так как он не умел врать, то сказал то, что на самом деле думал, и несомненно это бы выполнил!.