Тяжелую чугунную швейную машинку с ножным управлением производства Подольского завода 46-летняя Елена вот уже много лет перевозит с квартиры на квартиру, из города в город. Последние три года «старая боевая подруга» не работает, но хозяйка в любом месте находит для нее «красный угол». «На ней шила моя бабушка во время войны, учила и меня. С помощью этой машинки появились на свет мое выпускное платье, многие другие наряды. Если я избавлюсь от нее, лишусь важной части жизни и силы, а еще предам память дорогого человека».
В наше представление о себе включены не только биография, жизненные этапы, но и то, что нас окружает: дом, одежда, семья. Об этом писал психолог Уильям Джеймс, вводя понятие эмпирического «Я». Причем мы допускаем в наше «Я» не все подряд, а проводим отбор. Иногда трудно понять, почему мы «одобрили» одну вещь и не приняли другую. Попробуем разобраться, что стоит за такой привязанностью.
Знак принадлежности к роду
«Первоначально термин «привязанность» использовался только применительно к эмоциональной связи с родителями. Сейчас он включает отношение к природе, городам, районам, дому и вещам, — поясняет доктор наук, автор концепции психологического пространства личности Софья Нартова-Бочавер. — Благодаря нашей привязанности вещь начинает обладать гипертрофированной ценностью». Предмет, который долго хранится в семье, становится для нас знаком семейной идентичности. И не обязательно предмет: идентичность может быть, например, гастрономической, когда рецепт блюда передается и воспроизводится из поколения в поколение.
«Вы можете приготовить пироги по рецепту моей бабушки, я расскажу как. Но я точно знаю, что у вас не получится тот вкус, — делится 34-летняя Ирина, — И бабушка, и мама, и я всегда готовили «на глазок». Никаких точных дозировок. А вкусно так, что пальчики оближешь». Присутствие старых вещей и историй (в том числе и рецептов) удерживает связь с прошлым, если принадлежность к семье мы считаем своим ресурсом. «Но мы охотно расстаемся с тем, что маркирует нашу прошлую идентичность, которая в настоящем неактуальна, — продолжает Софья Нартова-Бочавер. — Обручальные кольца многие спокойно снимают, если развод проходит без страстей».
Семейная история проявляется в разных модальностях: в реликвиях, воспоминаниях, преданиях
У разных народов свои отношения с предметным миром. «В японской культуре предмет, который долго, более 100 лет, находится в доме, начинает жить собственной жизнью. У сибирских народностей считается, что умершая душа не сразу попадает в загробный мир — примерно год она пережидает в какой-то вещи», — рассказывает системный семейный психотерапевт, этнопсихолог Игорь Любитов. Семейная история проявляется в разных модальностях: в реликвиях, воспоминаниях, преданиях. И не важно, сколько стоит значимая для нас открытка, кукла, вязаная салфетка, настольная лампа... Обстоятельства, при которых мы их получили, или связанные с ними события придают им особый смысл, наделяют аурой, силой и энергетикой.
«У меня была традиция: как только я приезжала на дачу, включала свет и заводила старый бабушкин будильник, который тарахтел как трактор, — с улыбкой вспоминает Софья Нартова-Бочавер. — Но однажды он не завелся. Началась паника. Я бросилась искать в интернете такой же, нашла и купила. Но решила все же и старый починить. Женщина-мастер заменила ему кожух с голубого на коричневый и объяснила причину поломки — «усталость пружины», но успокоила: «Сердце у него осталось прежнее». Теперь у меня два «трактора». Я, будучи психологом, стала искать какие-то параллели: усталость пружины — это усталость дома, отношений и еще бог знает чего. Сейчас подумываю купить синий кожух, какой был у будильника прежде». Нам важно, чтобы вещи сохраняли вид, были такими, какими запомнились. В этом для нас залог постоянства, неизменности мира и воспоминаний.
Пупс вместо памятника
У тех, кто вырос в СССР, особое отношение к имуществу — чрезвычайно бережное. Ведь практически вся советская эпоха сопровождалась тотальным дефицитом. Многие советские люди были одним большим кружком «Умелые руки»: ничего не выбрасывалось, а квартиры напоминали склады. Не всегда эти вещи были нужны, но — «Авось пригодится!». Даже само слово «авоська» родилось в советскую эпоху — вдруг случайно удастся что-то купить. Но далеко не все определялось потребительской востребованностью.
«Во все времена в каждой семье были предметы, которые хозяева наделяли особой смысловой нагрузкой, символическим богатством, — говорит доктор исторических наук, исследователь истории игрушки Алла Сальникова. — При этом они не обязательно обладают эстетической или материальной ценностью, но с ними связаны истории, легенды, а иногда и тайны: благодаря им передается память следующим поколениям».
Бывает, что мы даже не догадываемся, какие воспоминания запечатлены в доставшихся нам старинных вещах, и все-таки ощущаем их влияние. «В моей практике был случай: ко мне обратилась молодая семья. Вместе с ребенком они поселились в квартире бабушки, — рассказывает Игорь Любитов, — и младенец очень волновался, когда папа подносил его к большому пупсу: тот был размером с малыша и сидел на шкафу. Затем мы выяснили, что у отца семейства были братья и сестры, о которых он ничего не знал: они умерли до его рождения. Эта игрушка была приобретена для них. Мы стали разбираться, как происходит «контакт» куклы и младенца. Папа подносил мальчика к шкафу, и было непонятно: то ли пупса показывают ребенку, то ли ребенка пупсу».
Эмоциональный дискомфорт могут создавать даже драгоценности, если с ними связаны конфликты, не разрешенные в прошлых поколениях
Для бабушки эта кукла была бессознательным символом ее горевания по умершим детям. И этот смысл неуловимым образом передавался через отца ребенку, и он тревожился. По сути, пупс стал чем-то вроде надгробия.
«Место памятнику не дома, а на кладбище, — убежден Игорь Любитов. — Бывает, что родные хранят дома урны с прахом. Но это скорее исключение: в российской традиции принято предавать усопших земле». Однако некоторые из тех, кто потерял близких, устраивают в квартирах музеи, оставляя комнаты ушедших и всю обстановку нетронутыми. «Это преувеличенная, затянувшаяся скорбь. В таких домах живым приходится тесниться или им вовсе не остается места», — комментирует психолог.
Эмоциональный дискомфорт могут создавать даже драгоценности, если с ними связаны конфликты, возникшие и не разрешенные в прошлых поколениях. «Моя клиентка получила от бабушки по папиной линии украшения, — приводит пример Игорь Любитов. — Но не могла их носить, не только потому, что они устарели». Обнаружилось, что между ее матерью и бабушкой было сильное напряжение, и поддержка любой из сторон (как принятие украшений, так и отказ от них) причинила бы ей боль — отсюда внутренний конфликт. Поэтому не все вещи, которые вызывают сильные чувства, безопасно хранить дома.
Важно подумать, зачем они нам, какие именно эмоции вызывают и хотим ли мы продолжать их испытывать. Мы можем научиться выражать связь с близкими иначе, чем через отношения с реликвией. Стоит опробовать новые формы памяти на практике. «Одна женщина не могла ни выбросить, ни вернуть отданную мамой старую нефункционирующую газовую плиту, — рассказывает Игорь Любитов. — Мы в работе пришли к пониманию, что хранение этой плиты — возможность быть в эмоциональном контакте с матерью и стоит поискать другой способ близости с ней».
Прощание с чайником
Всегда ли надо раскапывать историю вещей? «Если вас это не беспокоит, то не нужно, — считает Игорь Любитов. — Но если испытываете сильные, особенно негативные эмоции по отношению к тому или иному предмету, стоит разобраться и, возможно, избавиться от него. Тем более если вещи попросту опасны. Например, я знаю из практики коллег, что их клиенты хранили вредные минералы или старые тонометры на ртути, которые химически отравляли хозяев». Тут уж не до сантиментов и памяти.
Но как быть, если рука не поднимается выбросить любимую дедушкину ручку или дядюшкин сундук? Тогда можно передать их в музей, считает Игорь Любитов.
Когда мы выбрасываем вещи, происходит разотождествление и маркируется новая идентичность
А можно выкинуть, проведя предварительный ритуал прощания, предлагает Софья Нартова-Бочавер: «Когда мы выбрасываем вещи, происходит разотождествление и маркируется новая идентичность. Есть такой кинематографический штамп: молодые люди расстаются, и один из них, проходя мимо асфальтового катка, бросает под его валик ключ от квартиры (вариант — не под каток, а в реку). И вот — он или она свободны!»
Иногда значимые предметы провожаются с почестями. Софья Нартова-Бочавер рассказывает историю о своем ученике. Он увлекался искусством чайной церемонии: считается, что чайник олицетворяет солярную (солнечную) силу и, когда мы берем его в руки, происходит архетипическое взаимодействие с ней. Когда у чайника откололся носик, ученик обратился к гуру, и тот посоветовал пойти к «светлому» ручью, сказать слова благодарности и отпустить отслужившего друга. Но где в Москве найти «светлый» ручей? Тогда был придуман адаптированный к мегаполису вариант ритуала: поблагодарить, сложить осколки и выбросить в мусоропровод. Каждый может придумать свой ритуал прощания с отслужившей утварью, одеждой.
Кусочки радости из детства
Вещи из прошлого часто напоминают нам и о счастливых минутах. Многие взрослые, даже если у них было непростое детство (речь не о Гулаге, а об «условно нормальном» детстве), вспоминают это время с ностальгией. И если у нас сохранились старые игрушки, они становятся наглядным подтверждением, что в детстве было счастье. Алла Сальникова приводит пример: «Среди писем детей эмигрантов, уехавших из России после революции, есть письма 10-летней Муры Коган. В них девочка рассказывает о переезде в Англию, о болезни и смерти папы. Но гораздо больше — о кукле, которую ей подарили в приюте англичане: как та была одета, во что она с ней играла». Детский эскапизм — защитное свойство психики: дети помнят хорошее и вытесняют из памяти плохое.
Особое место в ряду «счастливых» реликвий занимают елочные игрушки: они не только связаны с мгновениями семейного праздника и волшебства, но часто еще и очень хрупкие. И если они по-прежнему украшают нашу елку, мы относимся к ним с трепетом. «Я до сих пор помню, как мы с бабушкой купили в магазине на центральной площади Оренбурга две игрушечные избушки: яркую малиновую, припорошенную снегом, и золотую, — рассказывает Алла Сальникова. — Я сижу в санках, и у меня в руках кулек с этими игрушками». Ностальгия возвращает нас не к месту, а ко времени, которое мы никогда не сможем повторить. Что, если нежелание расставаться с вещами из прошлого — это попытка остаться детьми? Хотя бы в воспоминаниях.
