С детства меня мучило одно противоречие в поведении людей, и до сих пор я не мог его вполне объяснить. Каждый третий фильм, каждая вторая книга и едва ли не девять из десяти песен были посвящены неразделенной любви. Или любви запретной, с женатым мужчиной, например. Или любви своевольной, внезапной, безумной, нагрянувшей на человека как ливень или пожар. Все эти истории вызывали живейшее сочувствие зрителей, слушателей, читателей. При этом если нечто подобное случалось в жизни, о снисходительности к влюбленным обычно не шло и речи.
Песня про тонкую рябину сопровождала всякое взрослое застолье: «Как бы мне, рябине, / К дубу перебраться? / Я б тогда не стала / Гнуться и качаться». Это любовное томление всем было почему-то известно. Позже появилась песня из фильма «Женщины»: «Любовь – кольцо. А у кольца начала нет и нет конца». И эта философская посылка ни для кого не была трудна. А ведь в фильме про женщину с ребенком, которая полюбила молодого человека, мать его, добрая и понимающая, все же препятствует их отношениям, потому что ее-то сын – красивый, молодой, перспективный. Ему и пара нужна соответствующая, а не эта с приблудным дитятей.
К матери, которую играла замечательная актриса Нина Сазонова, относились с пониманием, но все же огорчались тем, что не выдержала она этого житейского испытания, потому что сочувствовали молодым, которые несомненно и глубоко друг друга любили.
Список этот бесконечен. Возьмите хоть русскую классику из школьной программы. История Карениной особенно примечательна в этом смысле. Ситуация до крайности преступная, скандальная. Героиня бросает ребенка, рожает нового вне брака; конец, как помнят даже те, кто не читал романа и не смотрел фильма, ужасен. Но все, решительно все были на стороне Анны, вопреки не только мнению света, но и замыслу самого автора.
Вот она, точка противоречия. Те же люди, которые еще вчера плакали и печалились о судьбе Анны, столкнувшись с подобной ситуацией в жизни, всегда оказывались на стороне ее мужа, сына и разрушенной семьи. Кроме «бесстыжая» или «беспутная», ничего бы она в свой адрес не услышала. И та, которая влюбилась бы в женатого, вызвала бы не менее острый отпор: разлучница, ни стыда, ни совести. И, родившая неизвестно от кого ребенка, заведи она самый красивый, самый подлинный роман, допустим, с соседом, тот не вызвал бы у окружающих ни капли приязни. Она – гулящая, а он – доверчивый дурак.
Почему так получается?
Был в мое время фильм «А если это любовь?» о романтической любви школьников-подростков. И учителя, и родители стеной встали против этих отношений, высказывая самые скверные подозрения. Как в жизни. А в жизни, то есть в зрительном зале, все, включая тех же учителей и родителей, были на стороне подростков. И в голову им не приходило, что негодующие взрослые со своей гнусной подозрительностью – это они и есть. Нет, сейчас они были людьми исключительно благородными и чуткими. Стоит ли говорить о том, как поведут они себя завтра, если подобная история произойдет с их сыном или дочкой? Сегодня бы сказали: двойная мораль. Ну да, двойная, но все же совсем иного рода, чем та, в которой мы часто упрекаем политиков и даже целые государства. Потому хотя бы, что и в том, и в другом случае люди искренни и желают тем, кому сочувствуют, только добра.
Тогда и возникает вопрос, который мучил меня с детства: почему так получается? Недавно я, кажется, нашел на него ответ.
В книге или в фильме мы видим картину происходящего не только во всей ее полноте, но и в пристрастном изложении автора. Мы видим, что любовь прекрасна, чиста и бескорыстна, а те, кто восстает против нее, руководствуются, напротив, мотивами корыстными, защищая видимое, фальшивое благополучие и благопристойность, правила, которые стали фундаментом их дома или карьеры.
Иногда, как в случае с Львом Толстым, это получается даже помимо воли автора. Его мощное и честное воображение не позволило ему показать Анну непривлекательной, преступной женщиной, хотя при замысле романа он из этого и исходил. Воображение художника избавило его от соблазна двойной морали. Вот, собственно, в этом и дело – в силе воображения. Люди двойной морали лишены его. Когда художник делится с ними этим воображением – они на его стороне, а в жизни оказываются беспомощны и с автоматическим малодушием пользуются известными житейскими законами.
На это справедливо возразят: художественное воображение – редкий дар, оно, что называется, от Бога. Можно ли упрекать людей в отсутствии этого дара?
Нельзя. Я, впрочем, и не упрекаю, а хочу понять. И тут мне приходит на помощь одно замечательное определение: моральное воображение. Оно родственно воображению художественному, даже, возможно, лежит в основе его, но, в отличие от первого, его можно воспитать в себе. Всем нам в той или иной мере свойственно представлять себя на месте другого. На этом держится, между прочим, и восприятие искусства. Только вот в жизни этой способностью воспринимать другого, как себя, мы редко пользуемся. И, видимо, напрасно. Потому хотя бы, что и любовь, не воображаемая, реальная, держится прежде всего на силе морального воображения.
