Начнем, как водится, с очевидного. Россия – страна великой литературы, и сама российская идентичность в этой литературе в сильной степени то ли отражена, то ли построена. Из наших хрестоматийных гениев ХIХ века по крайней мере двум – Пушкину и Чехову, по мнению авторитетных критиков, удалась некая полнота выражения («энциклопедия русской жизни», «если бы Россия пропала, ее можно было бы воссоздать по рассказам Чехова»). Отмечалось также, что Пушкин не оставил нам позитивного образа старости – ни живым примером, ни в творчестве. Заметим, что это же относится и к Чехову.
У них как максимум мелькают симпатичные старики, к которым положительные герои (и читатель заодно) испытывают сочувствие. Станционный смотритель, например. То есть старость не самоценна; она, как некий индикатор, лакмус, провоцирует реакцию человека энергичного и деятельного. Переходя к более примитивным литературным образцам ХХ века, «старость нужно уважать». Это очень хорошо – как соотноситься с чужой старостью, мы поняли. Но как быть со своей?
При этом отношение к смерти у нас выработано – в меру индивидуальное, в меру типовое. Причем выработано, если можно так выразиться, дважды – и в православии (говоря шире, поскольку страна большая и разнообразная, – в религиозном плане), и в рамках странно смешанного большевистского культа, который, конечно, был не атеистическим, а язычески-богоборческим. Так или иначе, жизненный итог для нас с вами – не пустой звук, слова над свежей могилой бывают искренними и сильными, обобщая – ничего случайного и постыдного в смерти нет.
Навязшая в зубах сентенция, что мы-де находимся между Востоком и Западом, отчетливо буксует именно в данном месте. И в европейской, и в азиатской традиции – как широко ни брать Азию – старость пользуется гораздо большим уважением, чем у нас. Пожалуй, ключевое слово здесь – «традиция». Какие бы формы она ни принимала, само ее наличие ненавязчиво ведет к патриархальности. И старик из приживала или одиночки превращается в главу рода. При этом физическое сосуществование в одном пространстве, конечно, важно, но не судьбоносно. Важно, как всегда, информационное поле.
Старый человек мудр (если вдруг нет, тут теория бессильна), он является носителем опыта. Чего стоит сегодня опыт, накопленный полвека назад? Если мир действительно кардинально изменился, то ничего. Если же изменения – лишь антураж, а под ними, стоит лишь копнуть, – неизменная основа, то опыт не устаревает. И здесь, по-моему, проявляется очень русская черта, прекрасно уловленная тем же Чеховым и теми же большевиками, – тоска по неслыханно новому времени и миру. И связанная с ней иллюзия, что вот он – новый мир, а старый опыт можно стряхнуть с обуви, как прах.
Чтобы не ходить далеко за примером – когда в достопамятные 90-е большевистская поведенческая рамка (кривая, нелепая, лицемерная и т.п.) была упразднена, что обозначилось на ее месте? В порядке личной инициативы – что угодно, статистически – ничего. Универсального нравственного опыта, как оказалось, не накоплено. Да и не нравственного, а просто житейского. Бывших советских людей обмануть (развести) получалось так же легко, как карикатурных сказочных простаков; кот и лиса, окучивая Буратино, тратили больше интеллектуальных сил, чем отечественные мошенники недавнего прошлого. Что, в частности, свидетельствует о неусвоенности населением даже этих элементарных сказок, басен и притч.
Логическая связь, как мне кажется, прочерчивается очень прямая и твердая. Чтобы обрести подлинное уважение, кому бы то ни было надо быть полезным и даже, не побоимся этого слова, могущественным. Другое дело – жалость, сочувствие и даже любовь. Но некоторое правильное место в правильной же иерархии обеспечивается настоящим уважением. Это относится к старику и старости как таковой, потому что это универсально.
Помимо свободного времени, которое можно употребить на разнообразные посильные заботы, тот ценный товар, что приносит старик в общество и семью, – его уникальный жизненный опыт. И культура общества и семьи состоит в том, чтобы этот опыт обналичить. Для этого нужно иметь подлинный образ мира и жизни, в сильной степени абстрагированный от яркого внешнего антуража, меняющегося каждые полгода. Думаю, этот образ первичен; система ценностей сама вызревает внутри него.
В тех известных мне семьях, где этот образ мира прослеживается, старики занимают достойное место. В нашей современной культуре этого образа нет – по крайней мере, его надо выковыривать оттуда по крупицам и строить заново. Она (культура) практически на 100% визуальна, кинематографична и слишком привязана к внешнему ряду. Последние же наши великие писатели (по-моему, Арсений Тарковский, Трифонов и Окуджава) несли пресловутый образ в своем творчестве, но шумное время отвлекло от них не только народ, но и интеллигенцию. Не случайно именно они приблизились и к образу благородного старика (только не в «Старике» Трифонова, в других произведениях). И, пожалуй, именно Булат Окуджава сделал то, до чего у Пушкина не дошли руки: и в стихах, и в жизни создал позитивный, непостыдный образ старости, который можно взять за ориентир.
