«Анорексия – это червь, который поселился у меня в груди»

Это не что-то рациональное. Это сидит у меня внутри, как червь. Постоянно присутствует на периферии моего зрения, влияя на все, к чему я прикасаюсь. Весь день я думаю об этом, а оно думает обо мне. Мне 16. Мне 17. Мне 21. Это червь, который устроил себе логово у меня в груди и никогда не уползет.

Я стою перед зеркалом и ем замороженный зеленый виноград, пока мне не становится плохо. Мне 18. Я уже какое-то время знала, что оно внутри меня, но недавно оно проявилось в поведении, и я смогла продиагностировать его самостоятельно. И одновременно я боялась этого диагноза. Я никогда не пойду с этим к врачу. Я читала блоги про диету, которые ведут молодые женщины, – они постят длинные перечни цифр, которые мечтают увидеть на весах. Цифр, по сути, чудовищных. Я узнавала в этих женщинах себя, узнавала свой страх, и в то же время меня ужасала перспектива поддаться ему.

Однажды после вечеринки на втором курсе колледжа моему парню становится плохо. Он склоняется над туалетом в общежитии и пытается вызвать у себя тошноту. «Ударь меня в живот», – говорит он. Я недоверчиво смотрю на него, поглаживаю по спине, стараясь как-то помочь.

«Я не хочу тебя бить, – говорю я. – Вставь два пальца в рот и коснись задней стенки глотки, тогда тебя стошнит». Помутневшим от опьянения взглядом он смотрит на меня и усмехается: «Ну, ты-то точно знаешь, как это делается».

Я отшатываюсь от него, словно он меня ударил. Мы много раз спорили о еде, но он никогда не говорил ничего подобного.

Дело, в принципе, не в том, как я выгляжу. Иногда я поглощена цифрами на весах и размерами, но будь моя воля, я бы вовсе отказалась от тела. Я не знаю, что с ним делать. Оно просто инструмент, тренажер для отработки самоограничения. Я нахожу новые слова для обозначения голода или аппетита, только чтобы отказаться от них. Я ищу новые способы контроля. Червя всегда нужно держать под контролем, которому я подчиняю свое тело, когда никакого контроля уже не остается.

Чего я хочу? Я даже не знаю. Я хочу всего. Я не хочу ничего. Мне ничего не позволено. Я чувствую себя госпожой собственной судьбы, линзой, которая направляет солнечные лучи в одну маленькую световую точку. И в то же время я горящая бумага.

Это ощущение можно описать так: представьте волну, которая полностью очистила ракушку от слизистого содержимого, и теперь она только контур того, чем являлась. Выскобленная пустота. Но со временем даже это чувство растворяется в море других. В конечном итоге я не чувствую ничего, кроме медленного выгорания дотла.

В темноте я бегаю по кругу, в колдовской час между полуночью и восходом. По утрам мышцы болят от нагрузок и напряжения. Я бегаю, пока боль не исчезнет. Я продолжаю бежать во тьму, как будто из-за этих пробежек неряшливость моего тела испарится. Как будто мое тело – головоломка, которую я могу разгадать. Как будто я могу просто выключить его.

Камеры сенсорной депривации – это бассейны с неподвижной соленой водой, в которой невозможно утонуть. Полная тишина. Полная темнота. Ты лежишь на воде, пока не потеряешь всякую чувствительность, пока твое тело не начнет путать себя самое и ничто, пока ты сам не станешь ничем. Выздоровление – это выход из такой камеры на яркое солнце: ты так соскучился по сочным краскам, так сильно жаждешь самого лучшего и красивого.

Кажется, я всегда в процессе выздоровления. Я постоянно выбираюсь из камеры, постоянно жажду чего-то, постоянно испытываю резь в глазах из-за яркости того, что я сделала или оставила позади.

То, что раньше было запретным, теперь воспринимается как пункт на пути к выздоровлению. Я почти ни в чем себе не отказываю. Я должна заново научиться есть. Работая над статьей о блоге, посвященном анорексии, я стою у холодильника в три часа ночи и руками ем индийское блюдо из заляпанной картонной коробки. В белом свете из открытой дверцы я начинаю задаваться вопросом: может, я снова заболеваю? Но даже если это невозможно, если червь всегда внутри меня – каждый раз, когда я ем стоя, я чувствую старый страх.

Сейчас мне почти 22, и я все еще говорю друзьям, что пока еще в процессе выздоровления, чтобы они призывали меня к порядку. Мой парень без слов достает яблоки и арахисовую пасту, когда я появляюсь в его квартире ближе к полуночи и признаюсь, что еще не ела. Во Франции я рассказала коллеге о своих проблемах. Наша рабочая программа предусматривает обеды, и я была в ужасе от недостатка контроля над едой. Путь к выздоровлению связан с отсутствием самоограничений, но я боюсь, что теперь ситуация обратная и я поглощаю еду просто потому, что так для меня должно быть лучше. Если я не вижу берегов, то опять могу потеряться в тумане, верно?

Мои отношения с едой можно сравнить с комнатой, где пол содран, пропорции искажены и вообще все вверх тормашками. Я люблю готовить для близких людей, но это противоречит моему стремлению отказывать себе во всем. И чем больше я отказываю, тем сильнее себя чувствую.

Я боюсь, что произвожу впечатление анорексички. Что окружающим насквозь видна моя тайная жажда всего самого лучшего и красивого. Что в душе я дикое животное, которое хочет только зарыться мордой в меха и шелк и лакать молоко. Что я хочу слишком многого и не могу сдерживать эти желания. Я восхищаюсь одновременно аскетичностью и гедонизмом, потреблением и отречением от благ. Я боюсь, что меня можно читать, как открытую книгу. Что все знают о моей проблеме. Что только это во мне и интересно.

Мне было 19. Я работала допоздна. Я не ела почти два дня. Это в равных долях контроль и полное пренебрежение, а еще удовлетворение от того, что благодаря пренебрежению я себя сдерживаю. Но во рту пересохло, и я выхожу на улицу, чтобы купить бутылку холодного чая в магазинчике неподалеку.

Вернувшись, я открываю бутылку и пью так быстро, что почти давлюсь. Я не подозревала, что так хочу пить. Я откашливаюсь пахнущей лимоном жидкостью, и меня шокирует собственное поведение. Я никогда не позволяю себе ничего такого вкусного. Я стараюсь допить чай медленно, но это сложно, ведь у него вкус чего-то очень нужного мне. Дрожащими руками я закручиваю крышку. Это не обязательно должен быть именно холодный чай с лимоном. Это может быть что угодно.

Я делаю картины из мастики и акрилового геля, который выглядит как глазировка. Я полирую поверхность до блеска. Я использую оранжевый, розовый, сине-зеленый и кислотно-желтый цвета. Я стараюсь делать вещи, которые смогу полюбить, но получаются только заменители любви окружающих. Я ем в студии стоя. Я не ем. Я ем. Я не ем. Я размышляю о черве внутри меня. Я скольжу туда-сюда по одним и тем же маршрутам, пытаясь как-то отрегулировать свой внутренний свет. Я не знаю, был ли у меня когда-либо контроль, есть ли он сейчас, я стараюсь быть хорошей, но не понимаю, что такое хорошо, и я слишком много думаю, всегда – слишком много думаю.

За границей я набираю вес. Часть меня воспринимает это как то самое выздоровление, к которому я постоянно стремлюсь. Но другая часть боится этого, она готова к отречению, она рвется обкромсать меня. Я довольна, когда набираю вес, и довольна, когда худею, потому что это знаменует перемены. Это значит, что я не стою на месте. Оба случая я могу обосновать как успех. Наверное, это должно меня пугать. Но не пугает.

Я снова начинаю бегать. Я не знаю, что это значит.

Интересно, можно ли вообще выздороветь. Избавлюсь ли я когда-нибудь от этой штуки. По-моему, она всегда будет где-то на периферии. Всегда будет внутри меня, и я буду каждый день о ней думать, пока она смотрит прямо мне в лицо. Дело в еде, но одновременно она тут совершенно ни при чем. Тут замешаны более примитивные, основополагающие вещи, фундамент того, что делает нас людьми. Речь идет о контроле, желании и отрицании, и я могу только бороться со всем этим.

Сегодня и каждый день я могу перечислить все, что я съела, но это не имеет никакого значения.