До 17 лет я имел смутное представление о живописи. Это было очень далеко от меня. Студент-первокурсник института управления, приехавший в Москву из провинции, я с жадностью осваивал то, что предлагала столичная культурная жизнь. Гонялся за всем новым. Тогда гремел Театр на Таганке, купить билеты было невозможно, и, чтобы попасть на спектакли, я устроился туда монтировать декорации. А около «Современника» с этой же целью снег убирал. Проникал на труднодоступные рок-концерты, закрытые кинопросмотры.
А вот в картинные галереи меня не тянуло. Но вдруг до меня дошел слух: открывается необычная выставка! На ВДНХ в павильоне «Пчеловодство» покажут неофициальных художников, до тех пор запрещенных. Три часа я отстоял в очереди на морозе, но попал туда. И то, что я увидел, меня ошеломило.
Я ведь рос в маленьком сибирском городке, родители изобразительным искусством не интересовались. Когда мне было 14, мы переехали в Луганск, и там я бывал в картинной галерее. Но бесконечные революционные рабочие «с пулеметом» не впечатляли. А тут — деформация образов, невероятные цвета; мистические, религиозные, философские мотивы. Как будто я очутился в параллельном мире.
С того дня я заболел искусством. И сразу почувствовал, что хочу чем-то таким обладать, иметь такие работы у себя. Но до этого должно было пройти еще 17 лет. Я окончил институт, по распределению отработал три года мастером на заводе. Потом старшим инженером в конструкторском бюро, начальником отдела и так далее.
Работу я скорее любил — невозможно ведь жить, если ненавидишь то, что делаешь, — но за ее пределами у меня были совсем другие интересы. Я перечитал все, что мог достать, про импрессионизм, постимпрессионизм, сюрреализм. Покупал даже книги, разоблачавшие прогнившее буржуазное искусство, — там же были репродукции западных мастеров!
Ходил в Пушкинский музей, в Третьяковку и, конечно, в подвал Комитета графиков на Малой Грузинской — единственное место, где выставлялись нонконформисты. Но я оставался сторонним зрителем и знакомств среди художников не завел, хотя всегда был общительным. А тут не догадался или постеснялся. Сейчас жалею: и понимал бы больше, и намного раньше начал бы собирать коллекцию.
У меня был единственный проводник в этот мир — подруга-искусствовед, она задала какой-то важный вектор в моих представлениях о прекрасном
В перестройку я стал замдиректора советско-германского предприятия, появились свободные деньги, а значит, настал момент, когда я мог осуществить свою мечту — покупать картины, скульптуры. Попытался пробиться к нонконформистам, но для них я был подозрительный чужак «с улицы». Мне отвечали: «Позвоните года через полтора».
А я больше не мог ждать, у меня все внутри кипело! Да и вкусы у меня за эти годы изменились. Я хорошо узнал европейское искусство ХХ века, был в восторге от Пикассо, Сезанна, Модильяни, Лотрека. Мне удалось достать только что изданный альбом «Авангард, остановленный на бегу» про советских художников 1920–1930-х годов, потом я увидел роскошную экспозицию модернизма в Третьяковке и понял, что это мне гораздо созвучнее и намного ближе к моим любимым французам.
Первым моим приобретением была графика Ростислава Барто. Широкой публике он, наверное, и сегодня известен мало: художник романтического плана, начинавший в 1920-е.
Помню тот день до мельчайших подробностей. Знакомые привезли меня к вдове Барто, она разрешила открыть папки с его работами — и у меня глаза разбежались… Я ходил вокруг, пытался все осмыслить, выбирал и в итоге купил 36 листов. Дома разложил свои трофеи и несколько часов не мог успокоиться, налюбоваться. Эмоции захлестывали: и наслаждение красотой, и радость обладания, и предчувствие, что это только начало.
Я считаю, что собираю музейную коллекцию: это не просто то, что мне нравится, а попытка объективного взгляда на период 1920–1980-х
Но, конечно, тогда я был не очень подготовлен, я только учился видеть живопись. Если не владеть, не подходить каждый день к картине, не держать ее в руках, то не научишься ее чувствовать. Позже всего я научился видеть скульптуру.
Ты смотришь сначала: да, это женщина. Или: да, голова. А потом в какой-то момент начинаешь улавливать ее гармонию. Иногда — если скульптура идеальная — как будто искривляется пространство: своей идеальностью она создает некую сферу вокруг себя.
Несколько лет я совмещал работу топ-менеджера и собирательство. А в 1998-м случился кризис, и бизнес рухнул. Тогда я и решил стать профессиональным коллекционером. Жизнь изменилась кардинально: я всегда работал на кого-то, а теперь впервые стал свободным человеком; любимое дело стало моей работой. Это же идеальный вариант!
Я уже не представляю жизни без живописи на стенах. Это скучно. Приходишь в дом, где нет картин, — и невозможно там находиться, хочется убежать. Поэтому я и хожу только к художникам, коллекционерам, искусствоведам...
Я считаю, что собираю музейную коллекцию: это не просто то, что мне нравится, а попытка объективного взгляда на период 1920–1980-х. Об этих художниках написаны исследования, так что я не первооткрыватель. Мое предназначение в том, чтобы их работы, разбросанные на большой территории — Москва, Петербург, Ташкент и так далее, — собрать в одном месте, чтобы они не растворились, не разошлись по случайным владельцам. И конечно, сохранить.
Чаще всего я покупаю у наследников: бывает, квартирка маленькая, условий для хранения нет, холсты вынимают из-под кровати...
Смотришь — а там чудо. Практически все вещи куплены без рам и подрамников, иногда в плачевном состоянии. И все прошли реставрацию.
Я чувствую себя строителем: я строю пирамиду собрания, в котором сейчас почти 4000 работ. Верхушка — шедевры, ниже средний уровень, еще ниже фоновый, который тоже нужен: может быть, это не столь значительные художники, у которых всего несколько удачных работ, но они отразили нечто важное.
Сейчас проходит моя выставка «Модернизм без манифеста». Многие считают: в России был прекрасный авангард, а потом его задушили, и остался сплошной соцреализм. Надеюсь, я показал, что это не так.
Несмотря на репрессии, многие художники продолжали делать то, во что они верили. Они оказались за рамками официального направления и до сих пор не оценены. Мне хотелось бы, чтобы они заняли то место в истории искусства, которое им принадлежит по праву.
Сейчас я присматриваюсь и к современным художникам, но осторожно. Известный арт-критик объясняла мне: «Если тебя что-то трогает, волнует, восхищает, это не современное искусство. Но если чувствуешь раздражение, отвращение, — это оно!»
Я говорю: «А гуманистическое начало?!» Она руками замахала: «Этого вообще не должно быть!» А я без этого не вижу искусства. Для меня оно — про течение времени, красоту, прогресс, человечность. Это то, во что я верю.
