Одна из моих приемных девочек учится пользоваться новой кофемашиной. Я кофе очень люблю, и хотя мне самой его, увы, теперь нельзя, с удовольствием варю его окружающим и часто бегаю с джезвой. Объемы потребления кофе в нашем доме такие, что давно стало понятно: нужна кофемашина. Когда был жив Илья, он часто с гордостью рассказывал о том, какие у них в «Яндексе» кофеварки, и все мечтал о такой дома. Но мы так и не купили тогда — очень уж они шумные.
В 1993 году мы с Ильей подружились с ребятами из интерната на Бауманской. В первый раз поехали туда с моей итальянской подругой. Заместитель директора ничего нам не показала, кроме мрачноватой столовой, зато потом в одной из групп, куда мы с трудом упросили нас пустить, выстроила детей в шеренгу и велела им петь. Зрелище душераздирающее: стоят детдомовские дети, неухоженные, с голодными глазами, и поют песню о Родине...
Я тогда подумала, что могла бы приезжать к ним со своими родными детьми, хотя бы просто поиграть. И мы начали приезжать — к одному классу, к 12 детям. Все они были с диагнозами: официально это называется «олигофрения», но мне кажется, что у большинства была просто педагогическая запущенность. Мы занимались с ними рисованием.
Взяли к себе в гости на выходные одну девочку, потом еще одну, затем — мальчишку. Специально никого не выбирали, просто некоторые дети больше других сдружились с нашими дочками. Сначала у всех были равные шансы. Бросали жребий, кто в какие выходные приезжает. Интернатовцам тогда было по 11-12 лет, а наши девочки были младше, старшей исполнилось шесть. Потом трое ребят стали жить у нас. Мы взяли именно их из всего класса, потому что наши дети об этом просили.
Многие сотрудники начинают иначе относиться к детям: сначала просто сдерживаются, а потом отвыкают от казенного обращения
Конечно, случались сильные ссоры, девчонки могли сказать что-то вроде: «Мама, отдай скорее Сашку обратно в интернат, он обзывает нас толстыми дурами!» Приходилось много разговаривать с ними, успокаивать, утешать. Теперь я понимаю: лучше принимать в семью ребят, которые младше кровных.
У меня есть еще одна приемная дочь, недавно она лежала в больнице, ей оперировали колено. Родители от нее отказались, когда узнали о внешних особенностях, никак не влияющих на интеллект. Из-за внешности после дома ребенка ее отправили во вспомогательный интернат и поставили диагноз «олигофрения».
Сейчас ей 23, мы знакомы уже почти 15 лет. Она попала ко мне уже после окончания интерната. Интернат участвовал в программе, которую поддерживал фонд Третьяка: ребята из детских домов ездили на каникулы в шведские семьи. Наша девочка несколько раз съездила в Швецию и начала говорить простые фразы по-шведски. Тогда мы нашли ей учителя. Сейчас она свободно разговаривает на английском и немного на шведском, прошлым летом поступила в институт рекреационной медицины.
Я очень не люблю подсчеты: сколько детей прошло через нашу семью и художественную студию. Кого считать? Тех, кто пришел в студию однажды, кто походил полгода или учился у нас много лет? Например, с одним из московских интернатов мы сотрудничаем с 1997 года. У каждого воспитанника есть возможность к нам приехать. Бывает, они относятся скептически: ну что там, рисование, ерунда какая-то. Но когда ребята выходят из интерната и остаются одни, приходят к нам, и мы по возможности помогаем.
Те, кто работает в интернате, — обычные люди со своими проблемами. Когда узнаешь, например, что эта милая воспитательница, с которой мы недавно пили чай, ударила девочку, самому требуется психолог, чтобы успокоиться и продолжать с ней общаться. Но надо понимать: у нее таких девочек много и — да, они могут нагрубить, не прийти ночевать, ударить ногой в стекло. И в первую очередь мы думаем о том, как эту воспитательницу поддержать, чтобы было меньше таких срывов.
Мы возим воспитателей на образовательные мероприятия в Израиль, Англию, Испанию, США, где с сиротами налажено адекватное обращение. И многие сотрудники на глазах начинают иначе относиться к детям: сначала просто стараются сдерживаться, а потом отвыкают от казенного, жесткого обращения.
Однажды мы решили взять мальчика, которого к тому времени знали уже несколько лет. Мы тогда жили в крошечной двухкомнатной квартире с четырьмя своими детьми и двумя приемными девочками. Саше, мальчику, нужна была отдельная комната. В опеке мне сказали: взять его сможете, только когда — и если — появится дополнительная жилплощадь.
В конце 1990-х зарплата у Ильи была такая, что нашей большой компании едва хватало на еду. А у меня вообще были одни только расходы.
И тогда мои друзья, врачи и больничные клоуны Пэтч Адамс и несколько других людей одолжили, а некоторые просто подарили нам деньги на квартиру. Мы взяли квартиру в Перово в ипотеку и смогли забрать Сашу и еще нескольких детей.
Саше к тому времени исполнилось 14. Мы отдали его в инклюзивную школу «Ковчег», где учились наши приемные и родные дети. Саша не очень хотел учиться. После школы поступил в университет, но вскоре бросил. Сказал, что хочет работать, перепробовал множество занятий. В конце концов очень захотел стать бортпроводником. Но во всех документах стоял диагноз «олигофрения» — куда он с ним? Тогда Саша сам поехал в психоневрологический диспансер, и диагноз сняли. Ему тогда было двадцать с небольшим, и было очень трудно наверстывать упущенное. Но он сдал все экзамены, в том числе английский, и начал работать в «Аэрофлоте». Сейчас летает по всему миру. Живет жизнью, которая ему нравится. И для этого он немало сделал.
Я уверена: на этих детях нет никакой «печати». Да, некоторые из них считают, что весь мир им обязан, но так думают не все. У них разные характеры, разные судьбы. Покидая интернат, они очень нуждаются в поддержке: они не привыкли к одиночеству, а тут вдруг отдельная квартира, и надо как-то налаживать жизнь. Очень часто на этом этапе они приезжают, ночуют у нас пару раз в неделю.
Сейчас у меня две общественные организации: «Дети Марии» и «Пеликан». «Пеликан» занимается выпускниками интернатов и взрослыми из психоневрологических учреждений. Художники и репетиторы, волонтеры и сотрудники, в том числе мои старшие ребята-выпускники, обучают подопечных живописи и рисунку, лепке и керамике, кулинарии, театральному искусству, школьным дисциплинам. Для старших есть итальянский и английский клубы. Мы много путешествуем, устраиваем лагеря, дружим с детьми и учителями школы №1 Беслана.
«Дети Марии» существуют на частные пожертвования и гранты, «Пеликан» пока в основном только на мои средства.
Поточный метод — не мое. Я больше люблю семейную атмосферу
Конечно, дети есть дети, и случается всякое, но карать, ругать — это не про меня. Я всегда была против наказаний. По-моему, это не выход. Сложные ситуации необходимо разрешать, но всегда можно найти альтернативу карательным вариантам.
Бывает, что в студии ребята воруют деньги. Считают, мы не заметим. Им кажется, деньги им нужнее, чем нам. Недавно один мальчик начал употреблять наркотики и украл довольно большую сумму. Раз это произошло, значит, жизнь его так сильно прижала. До болезни он сам всем и всегда помогал. Надо его лечить, но для этого нужно, чтобы он сам этого захотел.
Наши дети знают, что в студию запрещено приходить под действием алкогольных или наркотических веществ. И все же, если возникла такая проблема, мы не бросим, будем помогать, но на нейтральной территории.
Сейчас мы сотрудничаем с 12 детскими и взрослыми интернатами. Мы никогда не ставили задачу набрать как можно больше групп. Поточный метод — не мое. Я больше люблю семейную атмосферу. Я — мама. Понимаете? Мне важно вникнуть во все детали.
Об авторе
Мария Елисеева — руководитель художественного центра и организации помощи взрослым «Пеликан». Она реабилитирует и социально адаптирует детей-сирот и выпускников детских домов через творчество, прежде всего рисование. Мария — героиня проекта о профессионалах в некоммерческих организациях . Проект ведут Агентство социальной информации, Благотворительный фонд Владимира Потанина и «Группа Stada в России».
