Правы обе, и я, и она. Я – в том, что ненавижу ее жертвенную заботу – пирожки, теплое белье, дурацкие книжки про иммунитет, видя в этой заботе сплошное насилие. И права она, полагающая, что нужно обо мне заботиться, настаивать, доказывать, ругать, повторять по двадцать раз одно и то же, что я брыкаюсь от незрелости, глупости и – вот ее не станет, и тогда я все пойму.
Ведь у меня насморк, а она говорила: носи шарф. Ведь у меня голова болит, а она предупреждала: нужно вовремя ложиться спать. У меня кризис в отношениях с любимым человеком, а она так и знала. Мне за сорок. Ей за восемьдесят. Так будет всегда. Никто из нас ничего другому не докажет. Она – жертвенна. Я – почти кощунница.
Она ехала через весь город жарким июльским днем с тяжеленным рюкзаком. Шла пешком до трамвая 15 минут, потом на скрипучем трамвае ехала 40, потом на автобусе, набитом битком, еще 15, потом пешком минут 20 по солнцепеку, и вот она у меня. В рюкзаке котлеты, жареная курица, два пирога – один с малиной, другой с капустой, и склянки с настойкой боярышника; она считает, что мне его нужно пить. Вижу ее на пороге, вспотевшую. Я почти ласково здороваюсь, но удержаться не могу: зачем все это? Я не буду есть котлеты, они с хлебом, я не люблю курицу, она для меня жирновата, я тем более не буду пироги – от них толстеешь. Боярышник – вообще странная идея. Без комментариев. Я же ни о чем не просила!
«Проходи», – говорю я тускло, без должной радости. Неприятно, досадно. Зачем она это приносит? Ну зачем? Не о ком заботиться?
«Ты плохо питаешься», – говорит она с порога – тетушка, мамина сестра; взбитый кокон, розовая помада, в модном желтом спортивном костюме и кедах. Бр-р-р-р-р.
«Я питаюсь хорошо, – отмахиваюсь я. – И мне не 10 лет, меня воспитывать поздно». – «Нет, плохо! – настаивает она, – ты гробишь себя, а так нельзя».
Отчитывает. Молчу. А что сказать? Что мне все это не нужно? Что пускай больше не приходит? Сидит дома? Но это эгоизм, за такое – горят в аду. И давно ли я стала такой черствой, капризной, избалованной: и курицу я не буду, и за рекомендацию надеть шарф готова выцарапать глаза? Но ведь несносно!
«Ты играешь со мной в куклы, – говорю я ей, – а я живой человек». – «Ты потом скажешь мне спасибо», – уверенно отвечает она.
Разгружает рюкзак, ставит все в холодильник. Когда я вру ей, она уходит счастливая, с чувством выполненного долга. Когда я говорю правду, она уходит со слезами на глазах. Неужели только и остается, что полюбить ближнего как самого себя, а вместе с этим и курицу, и душную заботу? Кажется мне, что нет. Что лицемерие – это не меньший грех, что принимать помощь и давить в себе раздражение – совсем не дело. Может, настала пора мне заботиться о ней? Приносить ей курицу и боярышник? Может быть, это выход?
