Как-то я провел несколько месяцев в Матвеевском, в Доме ветеранов кино. Друг устроил – мне надо было заканчивать рукопись. Потом он меня спросил: «Ну, как тебе там?» Я искренне ответил, что все было замечательно. Отличный номер, честная домашняя еда. Тишина. А парк какой! И все это в двадцати минутах от Москвы. «Вот только…» – вставил он, почувствовав, что это предисловие.
Да, сказал я, вот только количество стариков на единицу площади... Они милые, многие даже знамениты. Однако эти «тук» палочками, рассеянные улыбки, бормотанье и вдруг – крик глухонемых. Восторженный, беспощадный, последний. И беспомощный поиск задницей кресла.
Друг рассмеялся: «Как же я не сообразил раньше? Кажется, это называется менталитет». Друг большую часть года жил в Штатах – там-то люди за счастье почтут пребывание в обществе стариков. Старики в порядке – значит, жизнь продолжается. Цивилизация не напрасна. И мою старость кто-то встретит улыбкой и протянет руку помощи. Вообще – они же, как и дети, цветы. Ими надо любоваться, их надо оберегать.
Все эти красивые слова я и сам мог бы произнести. Однако ощущение не обманешь – меня чуть-чуть тяготило общество пожилых людей. В чем же дело?
Представить, что американцы на круг мудрее и добрее нас, – глупо. Не добрее и не мудрее. Что там, старость более благополучна? Ну пожалуй. Но дело точно не только в этом.
Гламурной жизнью не живут даже те, кто живет гламурной жизнью. В реальной, в отличие от гламура, есть болезни, старость, смерть. Но, возможно, к гламуру мы отнеслись более страстно, чем нужно? Он заменил нам мечту о рае. И настоящую жизнь мы стали воспринимать как препятствие на пути к гламуру.
Иначе как можно объяснить дикую историю, которую я нашел в интернете? Марию Васильевну Розанову, вдову Андрея Синявского, приехавшую в Москву по приглашению Горбачева, охранник вытолкал из кафе на Пушкинской площади: «Начальство запретило пускать стариков». Случай, как потом выяснилось, не редкий, так же поступают и с другими пожилыми людьми. За них, понятно, заступиться вовсе некому.
Я хочу честно вспомнить, как относился к старикам в молодости, и не могу. Кажется, я относился к ним вполне равнодушно. Зачем мне их опыт, полный досады, акварельных воспоминаний и не дорогих для меня потерь?
В то же время я искренне сочувствовал старикам и старушкам, когда они мешкали в дверях троллейбуса, или не решались перейти дорогу, или изнемогали от бремени семейного продовольствия. Им я бросался помогать, вид такого, не патетического страдания был невыносим.
Допустим, я был просто добрым и чувствительным мальчиком, к теме нашего разговора это отношения не имеет. Были, конечно, и другие мальчики, не столь чувствительные: количество тех и других во все времена примерно одинаковое. Но мы ведь говорим не о мальчиках, а о некой общественной норме.
Среди моих друзей есть люди, которых обычно называют простыми. Они не наивные и не глупые. Чувство добра и зла в них не от искусства, не из книг, оно природно, это свойство характера, которое превратилось в навык. Я и сам похоронил родных – и терпел, и ухаживал. Но они это делали, я бы сказал, жизнерадостнее. Гримаса усталости и неудовольствия никогда не омрачала последние дни их близких.
Что философствовать на тему аналогии детства и старости? Старики правда так же чутки к нашей мимике, как и дети. И к недоброй интонации. У нас еще жизнь впереди, можно пропустить, не заметить. А старики всякое неудовольствие воспринимают как приговор. Получается, что мы невольно сообщаем им: жизнь не прекрасна, и вы – верное тому подтверждение.
Это и по существу не так. В плане отношений точно неверно. Я бы сказал еще, что старость – уникальная, драгоценная часть жизни, в которой много не выпитого нами смысла. Но дело ведь даже не в этом. Надо научиться любить стариков. Как? Не знаю. Но надо.
