Танго активизирует эти способы. Пришедшего к тебе другого ты различаешь не зрением и не слухом, даже и не осязанием – «душой, губами, костяком». Написав это, Маяковский застрелился. После этой последней его строчки – сплошное многоточие и пустота. А до нее – проверьте! – про каблуки танца…
Обнимая человека, я перестаю быть собой и спускаюсь по лестнице Ламарка куда-то вниз, к прошлому себе. А поскольку я прошлый был деревом, и даже, кажется, ивой, и у меня не было глаз и ушей, а были ветки и листья, в пришедшем ко мне, принесшем себя человеке я пытаюсь различить сородича. Если не иву, то хотя бы дерево. Но чаще всего чую – это человек… это животное… это камень… Ничем не плохо. Но когда в прильнувшем ко мне другом я узнаю эту гибкость лозы, эту упругость ствола, этот извив веток, у меня перехватывает горло. Ибо зачем дереву горло? Оно дышит всеми своими клетками.
И я начинаю так дышать, немею, глохну, я вспоминаю, что такое ловить кроной невидимый ветер и чуять уходящие в толщу вод корни. И пока длится танец с женщиной-лозой, женщиной-ивой (или с лозой-мужчиной – а я танцую и с мужчинами, кто не знает), я жадно пью подземную влагу, которая одна и утоляет жажду.
А когда мы расплетем свои ветки и я снова начну видеть, пришедший ко мне человек уже будет тем, кем стал сейчас, просто женщиной или просто мужчиной. Да и я уже ничем не буду напоминать себя настоящего. Снова задышит горло, ветви станут руками, и вместо корней опять замаячат просто длинные ноги в танцевальных расклешенных брюках. И только будет звать куда-то смутное, как во сне, воспоминание о чем-то.
Вчера был год с моего второго инсульта.
Семь лет назад, когда со мной это произошло впервые, я был моложе и мало понимал в жизни. Случившееся отчасти воспринималось как своего рода приключение. Оно даже как-то подхлестнуло, встряхнуло и пришпорило: я объездил кучу стран, занялся танго, стал писать не только о методике преподавания. Познакомился с тучей людей. Опять с потрохами влюбился. Страдал и жил на полную катушку. Разрешил себе сто вещей, которых не разрешал до. Может быть, это были лучшие годы моей жизни.
После второго удара стало понятно, что никакое это не приключение и не фан. Это так и не обнаруженная бомба, которая все время с тобой и мерзко потикивает. Этот год был годом глухой стены, немоты, раздражения, депрессии и антидепрессантов, исчерпанности и бега по кругу в поисках выхода. Годом разваливания на части, распухающей стопки выписок и анализов, иссякновения ресурса. Годом безуспешных попыток жить в реальных ограниченных возможностях при привычке к неограниченным запросам. Годом на постоянном лезвии, в присутствии мысли о смерти, не литературной, а вполне реальной. Годом непрекращающегося предобморока, попыток чисто физически не потерять сознания, годом липкого страха: вот здесь, в метро? на уроке? лекции?
Вчера этот год закончился. Я проводил его и попросил больше не приходить. Надоел.
Вчера я постирал и погладил танго-брюки. Сложил в сумку танго-футболки. На одной из них написано «Мой любимый партнер». На другой «Нарру return». И сегодня с утра, все еще до конца не веря самому себе и по привычке щупая пульс, вышел навстречу своему новому, совсем новому году.
И если честно, боюсь до чертиков.
