«Я влюбилась во француза, не зная его языка»

Придыхательная h во французском не произносится, и я вообще не могла понять, с какой буквы слово начинается, а какой заканчивается, означает оно какое-то живое существо, пятно, рисунок или, скажем, грязный носок.

– Что ОНО делает?

– Это жук.

- Повтори это слово по буквам.

– H-a-n-n-e-t-o-n.

Я набила эти буквы в Larousse – приложении французского толкового словаря, которое заняло почетное место в нижнем правом углу главного экрана моего телефона рядом с насущными Uber и Google-картами. «Hanneton, nom masculin», – прислал ответ Larousse. И выдал перевод на английский: «хрущ, мужской род». Не знаю, как вы, а я никогда не видела хрущей, тем более на своей стене. Нам пришлось погуглить слово «хрущ», и мы, наконец, заключили, что это не кто иной, как майский жук. Думаю, вряд ли кто-то еще в мире, кроме нас с Оливье, посвящен в эту странную, почти порнографическую переводную энтомологию. Я добавила новую запись в наш личный словарь, малопонятную книгу, которую мы составляем с тех пор, как влюбились и начали пытаться разговаривать.

Критик Джордж Стайнер определил близость как «доверительный, почти мгновенный перевод», состояние языковой гармонии, в котором общепринятый и приватный пласты лексики сливаются в едином звучании. Когда мы с Оливье – француз и американка – встретились шесть лет назад на вечеринке в польском ресторане в Лондоне, наш общий словарь был практически чист, как tabula rasa.

Он говорил на хорошем английском, но я не говорила по-французски совсем, и это затрудняло наше сближение из-за того, что мы едва понимали друг друга. Слова-то обычно находились, но у нас не было единого понимания их глубинного смысла.

Наши послания друг к другу, подкрепленные контекстом и интонацией, возвращались обратно, осложненные языком тела и выражением лица. Мне все время казалось, что Оливье выглядит раздраженным. Тогда я не понимала, что улыбка – всего лишь аксессуар. Мы надеваем ее, так же как шляпу или усы, по прихоти нашей культуры. Когда мы спорили, я пыталась решить конфликт, пользуясь, как меня учили, «я-сообщениями»: «я этого хочу» и «мне это нужно». Так я хотела избежать упреков и обвинений. Оливье увидел в этом доказательство моего самолюбования и, кроме того, мою попытку указывать ему, что делать, что его, разумеется, страшно бесило.

Я во всем искала компромисса. Он ждал от меня прямого ответа и, как истинный француз, был уверен, что верный ответ бывает только один. Попытка получить доступ к догадкам и намерениям друг друга казалась недостижимой, как будто кто-то удалил наш совместный жесткий диск. Однажды Оливье сказал, что разговаривать со мной на английском для него все равно что «прикасаться ко мне в перчатках».

Мы поженились, переехали во франкоговорящую Швейцарию, и там как-то утром я сказала своей свекрови, что «я родила кофемашину Nespresso», хотя подразумевала, конечно, другое – «заказала доставку». (Я почувствовала себя немного лучше, когда узнала, что папа римский недавно тоже оговорился и вместо «caso» («дело») случайно произнес матерное «cazzo» во время массы.) В конце концов стало ясно, что мне все-таки придется выучить французский.

Сначала этот язык со всеми его «liaisons» – связками, которые слепляли слова так, что речь напоминала бессвязное бормотание выпившего человека, казался непостижимым. Но постепенно я начала улавливать разницу между «le», «la» и «les», и для меня открылся другой мир.

Avocat – это адвокат, но кроме того и авокадо. Gerber – есть ли еще какое-то слово, столь же похожее по звучанию на приступ рвоты? Даже сослагательное наклонение, которое поначалу отталкивало, стало казаться незаменимой приправой в разговоре, подобно аромату флердоранжа в печенье мадлен. Теперь мне недостает его в английском. Драматичные и властные прилагательные «formidable», «execrable» звучат для меня как песни Саши Фирс – чувственной, энергичной альтер-эго Бейонсе.

По мере того как я открывала для себя французский, я все лучше узнавала Оливье. Я начал ценить его тонкость, сдержанность, его неприязнь к преувеличениям и несбыточным обещаниям. Если он снял наконец перчатки, то я надела давно полагавшиеся мне очки. Мне близка идея американского лингвиста Бенджамина Ли Уорфа о том, что язык определяет мышление и способ познания. «Мы расчленяем природу по линиям, проложенным нашим родным языком, – написал он. – Язык – это не просто устройство для передачи сообщений о полученном опыте, но определяющий каркас для него».

На днях я разговаривала с франкоговорящим приятелем, который пробросил в разговоре слово «racli». Я никогда прежде его не слышала. Пришла домой и повторила словечко Оливье, желая поделиться своим новым приобретением. Оказалось, он тоже никогда его не слышал. «Racli» – заимствованное из цыганского языка жаргонное слово, недавно ставшее популярным и означающее всего-то навсего «девушка». Еще одна запись в нашем словаре. Усилия познания – процесс непрерывного воспроизводства, как стирка белья; это постоянный стопор в разговоре и повод для разговора, не потому что я иностранка, а потому что мы старые.

Изучая французский язык, я перестала воспринимать наши отношения с мужем как лингвистический балаган, шоу уродцев. На самом деле это лишь слегка утрированный вариант любой пары. Нам всем приходится учиться разговаривать.

Источник: сайт theguardian.com