«Прощай, папка»: «последнее письмо» сына к отцу — о любви и боли

Последнее письмо

«Здравствуй друг. Если ты читаешь это, значит, меня больше нет».

Так я прокручивал в голове иногда последнее письмо.

Поначалу я жалею себя. Представляю, как плачет мама, как закрывает лицо руками. Как отец дрожащей рукой дотрагивается до синих губ.

«Пусть вам будет больно — поймете свою ошибку».

В этот момент раздается удар по двери ванной комнаты, совмещенной с туалетом. Я изо всех сил упираюсь спиной в дверь, а ногами в основание унитаза. Еще удар — и щеколда почти не держится.

— Открывай! Чего затих?

Отец пинает ногами дверь. Он снова пришел с работы пьяный. Впрочем, это уже не новость. Я снова что-то сказал ему не так, и он, пытаясь меня ударить, погнался за мной, но я успел закрыться в туалете.

— Ладно пусть посидит, подумает.

Все затихло. Моя спина оказалась крепче, чем я думал.

В руках у меня отвертка, и я со злостью нацарапал ей на двери «Сука».

Отец не всегда был таким. Хотя трезвым я его почти не помню. Алкоголь часто делает людей добрее и мягче — так мне казалось. Но с отцом это срабатывало не всегда.

Я будто снова посидел на холодной плитке туалета, ощутил ту беспомощность и злость. И снова слышу, как трясется щеколда и каким-то эхом, словно барабаном, отдаются деревянные шумы. Я закрываю уши руками и закрываю глаза.

В такие моменты хочется укрыться теплым песком воспоминаний. Обрывистых, коротких и на первый взгляд ничего не значащих, но если бы их не было, остался бы один бесконечный мрак.

4 утра. Наверное, 4 утра. Старые отцовские подарочные часы остановились еще ночью. Мы спускаемся с ним по мокрым от росы ступеням. Холодно. На мне шинель дяди, длинная не по росту, но очень теплая. Тихо, и кроме наших шагов ничего не слышно. Ни души. Отец взял детскую резиновую лодку, и мы идем рыбачить, не зная времени суток. На ощупь.

Я помню озеро, как сейчас: пар от теплой воды висел, как простыня на веревке, как куча простыней. Плотно, белесым, пломбирно-молочным начинающимся утром. Тишину нарушали только всплывающие рыбы, время от времени чавкающие тиной.

Я залез в воду, которая так нагрелась за день, что не отпускала. Ощущения от воды почти всегда одинаковы. В начале и в конце всегда холодно до гусиной кожи. Нужно привыкнуть, а потом отвыкнуть. Но в то утро вода была особенная, да и день был особенный, потому что прочно отложился в моей голове.

Пока отец надувал лодку, я сидел на корточках и начинал зябнуть. Поднимающееся солнце немного прогрело песок. Отец сказал мне: «Ложись, сейчас будет теплее».

Я лег на спину, и он, знаючи, что и как нужно делать, облепил меня этим песком. Осталась одна голова, как в «Белом солнце пустыни». Стало так хорошо на припекающем солнце, что даже потянуло в сон. Я видел, как отец забрался в лодку. Она была слишком мала для него, частично наполнилась водой, и он, свесив руки и ноги, медленно стал грести. Это выглядело забавно. Взрослый человек в форме звезды гребет руками, как водомерка, скользящая по поверхности воды. И голова, торчащая в песке.

Лодка отдалялась, и мне уже тяжело было разглядеть ее лежа. Я закрыл глаза и слышал только редкие всплески уходящей на глубину рыбы.

Сейчас нет того тепла. От воды. От песка. От редких разговоров с отцом и его какого бы то ни было участия. Как нет и самого отца. И только круги на воде нет-нет, да расходятся в разные стороны, как воспоминания.

Как часто нам нравится какое-то слово, картинка, сон, фрагмент памяти, и мы хотим это видеть, хотим втиснуть это в рамки своей мысли. Как будто бы это не подходит или же противоположно, но нам нравится и, как сказала одна деревенская девочка, «пусть будет».

Советская детская площадка, а скорее то, что от них осталось.

Жесткий, впивающийся, острый гравий, ржавые, покореженные горки, грибочки без крыш, облезлые турники, рамка качелей (на которой они крепились), а теперь на них выбивают половики. Грязный, слежавшийся, несвежий песок, в котором играют в основном окрестные собаки. Вокруг всего этого цепочкой тянутся разношерстные, разновозрастные гаражи, как на школьной линейке.

На том самом гравии, поднимая пыль, копошатся два мальчика. Один явно берет верх, наседает. Второй выбивается из сил. Все серьезно, почти до крови.

Первый мальчик Виталька — сосед по этажу и даже лучший друг.

Второй — это я.

Виталька старше на пару лет, хулиганистый, уличный.

За всем этим облаком пыли и «сплетением, как пара змей» наблюдает сторонний зритель. Это мой отец. Папка. Отцом я его не называл никогда.

— Почему ты нас не разнял?

— Я не хотел вмешиваться, чтобы все было честно.

Так примерно ответил он. Коротко и немногословно, как и всегда.

Вы скажете, это детская обида? Скорее, непонимание. Сейчас, поднимая эту груду пыли, я стою вместо отца и смотрю на эту самую картину. Я всегда старался разнять и свести все к мирному исходу. И здесь тоже. Я бы подошел и не бил бы Витальку, а просто остановил драку.

А если бы это были чужие дети, и, скажем, били бы скопом одного слабого? Однозначного ответа нет, чужие дети они и есть чужие дети. А рядом могут также стоять чужие отцы-наблюдатели.

Это лишь несколько маленьких историй, они всплывают, как поплавок, через какое-то время. Отец в них всегда где-то рядом, осязаем физически, но все же всегда в стороне.

Я пытаюсь вспомнить, как он выглядел, и почти не могу. Фотографий рядом нет. Он всегда среднего возраста, среднего роста, его легко потерять в толпе. Лицо немного красноватое, несвежее, небритое и немного пьяное. С легким прищуром.

Осень. Период затишья. Период раздумий. Я стою на берегу того самого озера. Крутой берег сильно осыпался. Когда-то здесь жили береговые ласточки, и пляжик был чистым песчаным пятачком. Теперь вода подошла вплотную к берегу, все заросло.

Я думаю о том, что бы сказал сейчас отец, будь он здесь. Несмотря ни на что, его все-таки не хватает. Его ироничных шуточек. Его метких наблюдений. Даже его молчаливого взгляда со стороны.

Я написал стихотворение-воспоминание. Что бы он на это выдал? Пошутил бы, наверное.

Хотя его напрямую в стихотворении нет, но он присутствует рядом. Кто же поймал эту чудо-рыбу и положил мне в ведерко?