Арнхильд Лаувенг: «Травля может коснуться кого угодно»

А если он растет один и почти ни с кем не общается, у него могут появиться социальные страхи, неуверенность. Некоторые преследователи говорят, что они инстинктивно чувствуют, кто уязвим, чьи родители не вмешаются.

Вы заговорили о кибербуллинге. Сегодня мы все — члены цифрового сообщества. Интернет делает нашу жизнь более открытой для других. Как это влияет на нас?

Нам до конца это не известно. Однако меня пугает тенденция последнего времени: многие подростки пытаются найти в Сети ответы на вопросы, которые следует задавать только родным или близким друзьям. Например: «Красива ли я?», «Хороший ли я человек?», «Достоин/достойна ли я жизни?».

Их самовосприятие еще формируется, и если рядом нет мамы, папы, подруги, взрослого, который способен дать подростку обратную связь, подросток идет за ответами в интернет, к другим подросткам. И часто это плохо кончается — в лучшем случае насмешками и циничными комментариями.

В то же время социальные сети создают иллюзорное ощущение, что ты не одинок.

Да, зависание в социальных сетях может быть механизмом компенсации. Но если мы видим, что у других жизнь гораздо благополучнее нашей, то чувствуем свое одиночество еще острее. Поэтому каждому из нас необходимо иметь в своем окружении человека, которому всегда можно позвонить и поговорить с ним. Особенно это важно людям, которые страдают хроническими психическими заболеваниями.

Я исследовала этот вопрос. В Дании существуют так называемые дневные народные школы, куда взрослые пациенты приходят днем, а ночуют дома. В школе они занимаются творчеством, изучают математику, языки и другие предметы, готовят, ходят на прогулки. Я проводила интервью с учителями и учащимися этой школы, сравнивала их самочувствие с настроением душевнобольных в Норвегии — они проходят стандартное лечение в стационаре.

Состояние норвежских пациентов ужасает. Они одиноки, у них масса симптомов, они не двигаются, у них нет интересов и друзей. Они глубоко больны. Эти люди относительно хорошо себя чувствуют, когда находятся на стационарном лечении, но после выписки они попадают в свою одинокую квартиру. Там им становится хуже. Они опять подают заявку на госпитализацию, получают отказ. Им становится еще хуже. Они снова попадают в больницу и снова выходят из нее. Так продолжается бесконечно.

Датские пациенты, имеющие те же психические проблемы, чувствуют себя гораздо счастливее. Они ходят в школу каждый день, там их ждет вкусная еда и друзья. Они с удовольствием общаются, ходят на прогулки, рисуют, обсуждают что-то интересное. Они развиваются как личности и в итоге чувствуют себя значительно лучше. Зачастую у молодых пациентов болезнь отступает, они перестают принимать лекарства, начинают ходить в обычную школу или даже устраиваются на работу.

Конечно, те, кто страдает шизофренией всю жизнь, не излечиваются полностью. Однако этим людям уже не требуется экстренная госпитализация: они живут дома, общаются с родными.

Узнав про народную школу, я подумала: а ведь это так просто! Понятно, что это не новость, — люди, которые хорошо питаются, встречаются с друзьями и чем-то интересуются, чувствуют себя лучше, чем те, кто одиноко сидит в четырех стенах. Открытие в другом: мы думали, что люди страдают из-за шизофрении, но им плохо не из-за диагноза, а из-за одиночества и отсутствия интересов и занятий. Если мы озаботимся в первую очередь удовлетворением этих потребностей, а не лечением симптомов шизофрении, то и их состояние со временем улучшится.

Симптомы — это своего рода реакция на какую-то трудную ситуацию?

Да, попытка справиться с ней. Скажем, если ты одинок, появляются голоса, и тогда тебе уже есть с кем поговорить. Или другой пример: мой папа умер от рака, когда я была маленькой. Я убедила себя в том, что виновна в его смерти, в том, что могу совершать какие-то магические действия, которые не позволят умереть другим людям. Это был мой способ справиться со скорбью и страхом.

Волки, которых я видела, когда жила в «волчью эру» (это моя метафора, описывающая тот период моей жизни), имели коммуникативную функцию. Они компенсировали то, чего мне не хватало.

Возвращаясь к моему исследованию: пациенту, у которого все в порядке в социальной сфере, не нужны компенсирующие симптомы. А раз они не нужны, они отпадают. Остаются симптомы, говорящие о детской травме. Некоторые из них снимаются в процессе психотерапии, другие остаются, но минимизируются.

То есть шизофрения — это своего рода реакция на детскую травму?

На сегодняшний день нам неизвестно, что такое шизофрения. Я бы сказала, что это некая собирательная категория для разных процессов, о которых мы пока мало что знаем. Однако подавляющее большинство людей, страдающих психозами, в детстве пережили травму.

Если человек пережил в детстве пять или больше травмирующих событий, шанс на развитие психоза возрастает в 540 раз. Новые исследования показывают, что травмы, пережитые родителями, могут влиять на гены детей. Такие дети особо чувствительны к конкретным ситуациям, и это заставляет их реагировать определенным образом, по «заложенной» в генах схеме. И это можно назвать своеобразной ранимостью.

Каждый человек индивидуален, у каждого своя история, и универсальных советов быть не может. Одному поможет психотерапия, другому крайне важно докопаться до причин, а третий нуждается в опоре на свое социальное окружение.

Что стало поворотным моментом именно для вас?

В моей истории такого момента не было. Был многолетний и монотонный труд. Я надеялась достигнуть поворотного момента, хотела испытать катарсис, увидеть, как говорится, свет в конце тоннеля. Но этого не произошло.

Вместо этого я годами работала над собой. Вставала тогда, когда мне не хотелось вставать. Шла в школу, когда не хотела туда идти. Сдерживалась и не резала себя, когда мне хотелось это сделать. Не слушала, что мне говорят голоса, когда они заставляли слушать. Ела три раза в день, гуляла с собакой. Так продолжалось 5 лет.

Сотрудница службы занятости, с которой я общалась, верила в меня. Однажды мы с ней сели и написали план. Я решила, что буду психологом. Это был своего рода поворотный момент — она вошла в мою жизнь, мы начали работать, у меня появилась цель. И на протяжении нескольких лет она меня поддерживала. Я могла ей позвонить, если нуждалась в помощи. Часто это касалось практических вопросов — покупка жилья, посещение курсов.

Важно не только иметь план, но и корректировать его в соответствии с обстоятельствами. В жизни редко все идет как задумано, и иногда приходится находить другие пути к поставленным целям.

План помогает достичь успеха. Но с этим планом нужно постоянно работать, и желательно не в одиночку, а с «группой поддержки»: это могут быть врачи, социальные работники, семья, друзья. Практика и исследования показывают, что чем эта группа больше, тем эффективнее будет работа.

Что заставляло вас идти дальше?

Упрямство. Я 4 года жила в доме престарелых — меня поселили туда как хроническую больную. Но в какой-то момент дама из службы занятости нашла мне место практикантки в университете. Я начала по вечерам ездить на велосипеде из дома престарелых в университет, общалась там с молодежью, а потом, после работы, возвращалась обратно.

Так постепенно я двигалась к цели. Конечно, у каждого свой путь. Но, как бы там ни было, важно иметь план и людей, которые помогают его осуществлять. Даже если ты опустишь руки и потеряешь надежду, «группа поддержки» напомнит о цели, не даст все бросить и остановиться.

Чем вы занимаетесь сегодня?

Сегодня я участвую в большом проекте, цель которого — сокращение принудительного лечения в больницах Норвегии. Наша группа работает над изменениями в законодательстве. Когда я консультировала пациентов, я помогала конкретным людям, но не влияла на систему с ее абсурдными правилами. Я надеюсь, что теперь смогу помочь улучшить жизнь большему количеству людей.