Хочу радоваться жизни: как создать свой «тайный сад» и получать от него удовольствие

У француженок есть понятие «тайный сад». Le jardin secret — это некая игра с собой. То, что приносит несказанную радость, то, в чем ты не обязана ни перед кем отчитываться. То, что не нуждается в оправдании, в одобрении. То, что касается только тебя.

Мысли, занятия, увлечения, которые цветут и произрастают в таком саду, принято держать в строжайшем секрете. В книге «Француженки не спят в одиночестве!» Джейми Кэт Каллан подчеркивает: только так можно сохранить силу своей воображаемой жизни. «Еще одно преимущество наличия такого сада — он подогревает фантазию и создает своего рода внутренний мир, который питает и поддерживает психику».

За своим тайным садом француженки ухаживают, возделывают его. Если внешний мир лишает нас сил, можно напитаться и поддержать себя за счет внутреннего мира. Там же можно укрыться и спастись от очередной волны усталости и подавленности. В этом саду можно и нужно понять, насколько ты самоценна.

Французы не идут к психоаналитику по первому импульсу. Они считают, что самодисциплина, умение анализировать, чувство меры и сдержанность позволяют неплохо управлять собственными эмоциями. Неплохо, а иногда и очень даже хорошо. Что логично: стоит один раз распуститься, а потом закрепить эту распущенность вторым разом — и она войдет в привычку.

И наоборот: если в трудной эмоциональной ситуации ты справился с собой один, второй, третий раз — ты чувствуешь свою силу, ты уже своего отчаяния не раб. В той же книге Джейми Кэт Каллан пишет: «Француженки считают, что психологическая борьба — наше частное дело, и надо пользоваться интеллектуальными способностями, чтобы приструнить, „приручить“ свои эмоции».

Мой тайный сад

Мой тайный сад — это антикварный текстиль. Прекраснейшие нижние юбки, свадебные носовые платочки. И не только — я стараюсь быть верной текстилю, но иногда заигрываюсь.

Как-то я завела традицию — саму себя (опять же втайне от всех) поздравляю с днем рождения. С большим удовольствием (предвкушением и ликованием) дарю себе то, что не придет в голову ни одному нормальному человеку. Знаете, что я подарила себе в этом году? Старинный перламутровый нож для вскрытия писем. Перламутровый — сделанный из перламутра.

При этом я сама себя прошу: объясни, зачем он тебе? Тебе что, пишут письма? Нет, не пишут. Тогда зачем? Я буду трогать его. Держать. Может, целовать. После «целовать» я машу сама на себя рукой: совсем ненормальная, что ли?

Но если б вы видели, как он прекрасен, этот резной перламутровый нож! Если бы такой я подарила девушке из «Циников» Мариенгофа, она бы никогда не покончила с собой. Умирать, зная, что после тебя останется такая красота… Точнее, что она останется без тебя… «Нет уж, — сказала бы та девушка, — лучше поживу».

Стараюсь не коллекционировать старинное женское белье, но, встретив где-нибудь на аукционе, от него не уклоняюсь. Каждый шов на таком белье сделан вручную, и кружево чаще всего ручной работы. Белье из нежнейших натуральных тканей. Батист, муслин… Иногда кажется, что оно из манны небесной. Эдакое приданое маркизы. Что-то из этого белья я ношу, что-то — нет. Но при этом — одно правило: белье должно быть моего размера. Как будто бы при желании я всегда могу его надеть.

Они меня просто завораживают, просто чаруют — эти вздыхающие нижние юбки. Французские, с кружевом valenсiennes. Уже и ниток таких нет, инструментов для рукоделия… Кажется, нет и мастериц-белошвеек, способных это чудо повторить, воспроизвести. Берешь в руки произведение искусства, музейное сокровище — кружевной свадебный платок — и пытаешься представить женщину, которая открыла заветную коробочку с этим изготовленным специально для нее именным платочком.

Как она взяла платочек в руки и замерла от восторга, увидев свои инициалы. Пытаешься представить эту женщину, все ее окружение. Ее дом. Замок? Дворец? Особняк? Фамильный герб. Окна в пол. Серебристый звон колокольчика. Женщина шуршит шелками по паркету, и при ходьбе чуть виднеется она — муслиновая нижняя юбка с пеной кружев. Я могу фантазировать до головокружения.

В эту игру главное — не заигрываться. Эти вещи притягивают одна другую. И вот в шкафу уже несколько нижних юбок. Опять же утешаюсь тем, что некоторые из них ношу. Когда в такой юбке ступаешь на тротуар, тебе не до людей, не до чего и не до кого.

Я думаю только о той, что ступала в этой юбке до меня. И, конечно же, кажется, что вот так, подталкивая башмачками многослойные оборки, можно спешить только туда, где тебя очень ждут. К примеру, на свидание. Было оно тайным или явным? Она спешила, придерживая рукой сквозную шляпку в левкоях, или, опустив глаза, стараясь не допускать, чтобы капюшон приоткрыл ее лицо? Была ли эта женщина счастлива?

Еще у меня есть бальная книжечка. Из зеленого шелка с медным цветочным орнаментом. Она сплошь исписана. Названия танцев, напротив — имена кавалеров. Между танцами — беседа I, беседа II. Напротив каждой из бесед — также имена. Иногда имена повторяются. То есть среди кавалеров были те, кто с серьезными намерениями.

Особа явно не грустила. И коль она выбрала для своего le cornet de bal зеленый шелк с медью, готова спорить: у нее были роскошные рыжие волосы. Подозреваю, они-то и сводили с ума тех, кто записывался в очередь для танцев и бесед. И, конечно же, из точно такого же шелка было и само ее бальное платье.

Есть у меня еще одна вещица, которую я беру в руки редко и с опаской, словно боюсь заразиться от ее бывшей владелицы коварным и губительным пороком — нюханием морфия. Это — серебряная таблетница. Крышечка с изображенными на ней изумительными полевыми цветами откидывается в безупречно ровную зеркальную (обязательное условие) поверхность. Бррр! Жуть. Но сама таблетница, каждый из цветов на которой дышит, — ах, как хороша!

Я провожу рукой по старинному перу, антикварной французской чернильнице и — в стиле ампир — подставке для хранения писем. Завитки жемчужных раковин. Бутоны распускающихся и распустившихся полным цветом роз. В такой подставке могли хранить, нет, не любовношкатулочные послания. Здесь могли быть только письма, достойные всеобщего обозрения, статуса семейной реликвии — долгожданные, драгоценные слова признания откуда-нибудь издалека. От мужа-генерала или сына-офицера.

Подставка стоит на кухне на столе. Я храню в ней… салфетки. За неимением писем. А жаль. Чувствую, как моя чернильница скучает по когда-то знавшему столько историй перу. Я лишь сейчас, пока писала, осознала «весь ужас происходящего». Выну салфетки и утешу подставку старинными открытками. Хотя бы так.

Единственная вещь, которая с радостью используется по прямому назначению, — антикварный совочек и щетка для сметания крошек со стола. Как это прекрасно и как удобно! Я стараюсь подбирать скатерти под стать, а с нашим уважаемым деревянным круглым столом старинным вещам несложно подружиться.

Эти пожелтевшие, с вытершимся золотом — карточки меню. Подписанные от руки буквы не крупнее бисера — ювелирный каллиграфический почерк. Салат из спаржи, заправленный французским шампанским. Котлеты из устриц в соусе муслин. Яйца с трюфелями на тосте. Hotel du NORD, Arlon. Monsieur Ernest Reding avec Mademoiselle Eugenie Clement… Я пытаюсь представить эту пару. То, как выглядели они сами, лестница, по которой мужчина и женщина спускаются к ужину.

Некий изъян в романтическом воображении. Якобы ностальгия по прошлому — это отрицание настоящего. Но для меня ностальгия — это прежде всего игра. Это мой тайный сад. То, что способно вернуть восторг, любовь, трепет и благодарность в одно мгновение. Этот миг — я ни с чем его не спутаю — Joie de vivre.

И пусть даже это диагноз, но он спасает меня от гораздо более страшного диагноза.

Я как-то хотела было попробовать психологическую консультацию, но в результате купила маленький серебряный ножичек, поразивший меня своим размером — не длиннее моего мизинца. Нет, таким вскрывают уже не письма, а маленькие тайные записочки. Вскрывают быстро и четко, чтоб дать незамедлительный ответ. Я держу это сокровище между большим и указательным пальцем и думаю: кого он вот так же покалывал более ста лет назад?

Про мои траты и пристрастия одна подруга как-то сказала: «Я знаю, почему ты так мало ешь. Сначала тебе не хватало, а потом ты отвыкла».

Нужно мечтать

Но. Нужно мечтать. Фантазировать. Фантазия имеет право на существование так же, как реальность. Если что-то не устраивает наяву, в настоящем, это можно компенсировать, исправить в мечтаниях. Я решила попробовать. Полагаю, как минимум у меня изменилось выражение лица — из недовольного превратилось в мечтательное. И, может быть, именно в этот момент произошло то, что изменило и саму жизнь.

Радость — та же золотая рыбка: если ее просто ждать на берегу, можно и не дождаться. А вот если прикормить… Не нужно искать солнечного света, забившись в угол под лавкой. Нужно просто повернуться к солнцу лицом — и солнечное тепло само найдет тебя.

Как говорила бабушка, «ты должна стать коллекционером радости в своей жизни. Ничего из того, что может тебя порадовать, не должно ускользнуть, остаться незамеченным. Бусина за бусиной — складывается ценное ожерелье. Это как игра. Ты привыкнешь к ней, она тебе понравится».

Как стресс превратить в радость?

Когда пытаешься управлять своими эмоциями — это очень занятно. Правда. Чувствуешь себя барменом, готовящим высококлассные коктейли. Как грусть превратить в светлую ностальгию? Или скуку — в предвкушение или даже наслаждение? Моим фирменным секретом стало чуть ли не повсеместное применение такого ингредиента, как юмор. Улыбка или просто усмешка способны устранить горечь во всех проявлениях. Ну и фантазии. Фантазии, фантазии, фантазии.

Друзья

Первый шок, который я испытала, родив ребенка, — невозможность видеться со своими друзьями. Но длился шок недолго. Именно в эти непростые времена затворничества и вынужденного уединения я поняла, что мои друзья, они всегда со мной. Это раньше они были со мной только тогда, когда заходили на чашку чая. Теперь же — всегда.

Захотела встретиться с Оксаной — пожалуйста. Вот она — в твоих мыслях.

Ну и что, что одна из подруг уж больше пяти лети лет живет в НьюЙорке. Это для кого-то Нью-Йорк — 13 часов через океан. А у меня она со своим Нью-Йорком, что называется, под рукой, точнее — в голове.

С друзьями — по порядку. Каждый из них носит свое имя, как орден. И ни одно из этих имен я не могу изменить. В книгах иногда принято имена менять, но в моем случае это невозможно. Как я могу изменить имя Кати Преображенской? Это не имя, это — музыка. И мне ли вмешиваться в партитуру?

Мама Кати, которая в 50 лет решила окончить медицинский колледж, как-то сказала, что строение человеческого организма наводит ее на мысль о том, что Бог все-таки есть: «Человек устроен многопланово, резервно, с таким запасом мощности!»

Зеленое дерево и Птеродактиль

Сама Катя живет большой компанией. Кроме мужа Максима рядом с ней масса персонажей. Бюст Бродского. Дерево Зеленое. Из всех самое, пожалуй, капризное. Если, к примеру, его, большое и размашистое, грубо отодвинуть в сторону, оно может завянуть и даже скинуть листья! Катя живет в однокомнатной квартире, у нее часто бывают вдруг решившие заночевать гости. Но все знают: с Деревом Зеленым следует церемониться.

Еще — картина с подвешенным на дверной крючок Буратино. Белое такое полотно, на нем — белая стена, белая дверь, на ней — крючок и подвешенный за ворот черной курточки жалкий Буратино. Первое, что хочется сделать, когда входишь в комнату, — снять с крючка этого бедолагу. Но увы! Максимум, что возможно, — сесть так, чтоб не ловить на себе его моляще-печальный взгляд.

Следующий персонаж — Птеродактиль. Я сейчас пойду и посмотрю в словаре это слово. Нет, в словаре такого слова нет. Хотя есть. «Птеродактиль — род вымерших птерозавров». Это такая птица-динозавр. Птеродактилю Кати присуща особая грация художественно изогнутого металлического прута. Эдакая ожившая скульптура. Кажется, если громко хлопнешь, взлетит.

И собака. Прекраснейшая собака. Говорить о ней можно часами, но достаточно сказать, что зовут ее, как возлюбленную Мюнхгаузена, — Марта.

Катя мыслит примерно так: «Сушки будешь? Но чаю нет, запивать будем водой студеной». Расскажет про иностранные слова, не поддающиеся русскому переводу. Испанское Sodad — смесь ностальгии и меланхолии: «Песню с таким названием Чезария Эвора поет».

Когда Кате предложили заменить Екатерину Матвеевну, она отказалась: «Я не настолько люблю людей, чтоб проверять у них билеты». Катя полна противоречий и оттого — внутренних терзаний: «С одной стороны, я — за социализм, с другой — обожаю рестораны».

Иной раз не ладилось на работе. Особенно перед фестивалем в Париже: «Нет, ты посмотри, я задаю ей вопрос, а она отвечает мне моими же словами. Представляешь, какая хитрюга французская!»

Отчасти объединяет нас то, что мы обе обожаем Андрея Баумана. Если существует такая одухотворенность, которая не нуждается в красоте, даже выше красоты, она присуща Бауману в высшей степени.

Сейчас Катя сама родила малыша. Она признается, что после выхода всех ее книг (Катя — поэт) и даже перевода этих книг на итальянский и прочие языки рождение Феди — высшая степень Joie de vivre.