«Общество, которое игнорирует насилие прошлого, совершает новое насилие»

Psychologies: Зачем вновь и вновь обращаться к событиям, которые связаны в сознании людей со страданиями и унижениями?

Алейда Ассман: Философ Карл Ясперс говорил: «Только животные способны забывать и каждый день жить с чистого листа. Люди не могут жить честно, если они не принимают во внимание то, что было сделано».

Жестокость и несправедливость, допущенные одной частью общества по отношению к другой, порождают общую травму. Многие до сих пор верят, что лучший способ избавиться от груза злодеяний прошлого — договориться не вспоминать о них. Но это имеет смысл лишь тогда, когда речь идет об отношениях между победителями и побежденными. В ситуации «утра после войны», когда нужно заново строить отношения, воспоминания о взаимных претензиях и обидах будут лишь осложнять путь к миру. Но когда есть преступники и жертвы, картина меняется.

Преступник (если факт преступления установлен) тяготится своей ролью и ищет спасение в забвении. Для жертвы память о пережитом насилии — единственное, что у нее осталось. Забвение для нее равносильно триумфу тех, кто стремился уничтожить ее физически. Трудность состоит в том, что сами жертвы часто не в состоянии говорить о пережитом насилии. Травматический опыт противоречит положительному представлению человека о самом себе, и оно вытесняется из сознания.

Сразу после Второй мировой войны и Холокоста в немецком обществе сложилась ситуация, которая способствовала замалчиванию: не только нацисты, но и их жертвы не хотели вспоминать о том, что произошло. Но травма не может исчезнуть бесследно, она становится неосознанной и передается следующим поколениям.

Дети и внуки жертв репрессий продолжают ощущать это на себе?

Да. Во многих семьях, где были жертвы Холокоста, существует заговор молчания. Особенно это характерно для второго поколения — детей тех, кто прошел через лагеря смерти (в Израиле их называют 2-G). В таких семьях болезненных тем старались не касаться. Но на уровне невербального общения дети все равно понимали: с ними что-то не так.

Они чем-то отличаются от сверстников. В жизни каждого из них есть тайна, которую они не могут объяснить и которой невозможно поделиться. Как будто важнейшая часть их жизни случилась не в их жизни, не с ними. И они ничего не могут поделать с этим. Они не могут и отделить свою жизнь от жизни своих родителей. Они несвободны в определении своей идентичности.

Часто бывает так, что дети начинают сами редактировать историю семьи, фантазировать, как умеют. Есть книга Дэвида Гроссмана «См. статью: Любовь» (Текст, 2007). Ее герой родился в семье евреев, переживших Холокост. Родители почти не рассказывают ему о том, что случилось с ними. Но ребенок время от времени слышит, как они говорят что-то о «нацистском чудовище». И он начинает представлять себе, что это настоящее чудовище, которое живет в подвале. По-своему пытается приручить его. По сути, это тоже работа с травмой. Но часто именно потомкам удается нарушить заговор молчания, создать условия для разговора о прошлом, сохранения памяти о нем.

Каким образом?

Появляются воспоминания, произведения искусства, которые заново открывают для людей пережитый ужас, делают память жертв достоянием всего общества. Сама форма может быть опосредованной, аллегоричной, как в случае с комиксом «Маус» Арта Шпигельмана. Но благодаря ей автору удается высказать то, о чем он не решается говорить вслух.

Постепенно память жертв включается в общую культурную память нации, и это становится гарантией того, что их не постигнет забвение. Ритуалы памяти (памятные даты, мемориалы) создают условия, чтобы преступление не было забыто и не повторилось.

Не приведет ли разговор о преступлениях прошлого к новому расколу в обществе?

Раскол возникает из-за травмы. Ритуалы памяти — как раз символический способ исцеления. Общество, которое предпочитает игнорировать насилие, допущенное в отношении своих членов, совершает новое насилие — теперь уже над памятью о них.

Хотим ли мы, чтобы наше чувство общности держалось на насилии, — вот в чем вопрос. В этом смысле ритуалы памяти обращены в будущее, а не в прошлое. Они дают шанс на переосмысление прежнего опыта и заключение более справедливого общественного договора, создание новой системы ценностей.

Способно ли новое поколение, выросшее в других условиях, понять, что пережили их деды и прадеды?

Проблема эмоционального отношения — одна из самых сложных для сохранения памяти о прошлом. Уже те, кто родился в 1960-х годах, говоря о Холокосте, признаются: «Мы ничего не чувствуем». С другой стороны, именно благодаря тому, что события теряют эмоциональную нагрузку, откровенный разговор о прошлом становится возможным. В период третьего-четвертого поколения стена молчания разрушается: молодые люди оказываются готовы слушать, а старшие — говорить.