История Хлои
У Хлои был особый трюк, чтобы легче переносить кафкианский абсурд своего десятого учебного года. Каждый день перед входом в построенное сто лет назад здание школы Спенс, старинной альма-матер дочерей нью-йоркской аристократии, она доставала заряженные на 100% AirPods и втыкала себе в уши.
Пока Хлоя в одиночестве ходила по коридорам школы и в одиночестве обедала в столовой, это выгораживало ей маленький уголок комфорта. «С ней никто не разговаривал», — рассказывала мне ее мать. Даже девочки, которых она знала с детского сада. «Она одна ходила на обед, проводила одна каждый вечер и каждые выходные. Было понятно, что про нее все всем известно».
В октябре 2018 года преуспевающая в математике пятнадцатилетняя школьница совершила смертный грех — с двумя подругами по летнему лагерю начала в шутку придумывать худшие костюмы для предстоящего Хэллоуина, — костюмы, которые они гарантированно на себя не наденут. «Джордж Вашингтон, Томас Джефферсон, Джеймс Мэдисон». Плохо, но недостаточно плохо. Еще вариант: «Протон, нейтрон, электрон». Тоже слабовато, для ботаников. «Изотоп, ион, нестабильный атом». Их распирало от смеха. «Синус, косинус, тангенс».
Хлоя была способной девочкой и знала это. Отличница и член школьной сборной по теннису, она придумывала необычные троицы с той же ловкостью, с какой другие дети проделывают трюки на скейтбордах. Три подруги по очереди предлагали кандидатов в гипотетический список дурацких нарядов, нацеливаясь на максимально возможную негативную реакцию. «Падежи: аблатив, аккузатив, номинатив», — отсчитывала Хлоя. «Наклонения: сослагательное, изъявительное, повелительное»; «Моисей, Иисус, Мухаммед»; «Рабы, коренное население, белые колонисты».
Они веселились. Для девочки, потратившей слишком большую часть своей жизни, склонившись над книгами, это было отдохновение. Она придумывала еще и еще: «свободный рынок, частичное участие государства, коммунизм»; «Гитлер, Муссолини, Сталин»; «расизм, сексизм, антисемитизм». Хотя к тому моменту избитая шутка уже явно испустила дух, они с подругами продолжали смеяться, наслаждаясь собственной изобретательностью.
Они были молодые и умные и, поскольку парней вокруг не было, могли умничать сколько их душе угодно. Хлоя выложила этот дурашливый разговор в своем аккаунте в соцсетях. И тем самым опрокинула карточный столик, на котором до того старательно раскладывался пасьянс ее жизни. На следующий день в школе две одноклассницы подошли к Хлое и выразили свое неудовольствие, заявив, что оскорблены ее постом. Хлоя немедленно извинилась и все удалила. Но было слишком поздно — личное предъявление обвинений оказалось лишь формальностью.
Эти девочки уже сделали скриншоты с поста и уже сходили с ними к школьному начальству
Они сказали, что чувствуют себя жертвами выраженного в посте Хлои расизма и антисемитизма. Другие девочки школы Спенс быстро почувствовали разнесшийся по воде запах крови. Они поспешили в администрацию, чтобы пожаловаться от себя лично. Они врали, что в интернете Хлоя в шутку планировала нарядиться с подругами в костюмы «рабов и рабовладельцев» и «евреев и Гитлера». Из-за Хлои им теперь было «страшно и небезопасно».
Замдиректора по институциональному равенству школы Спенс в компании небольшой группы администраторов вызвала Хлою на ковер. Как описывали родители в поданной позже жалобе, девочка не выдержала давления и разрыдалась. Раньше она никогда не попадала в неприятности. Руководство школы созвало два представительных совещания — без участия Хлои — для обсуждения «инцидента», который уже зажил собственной жизнью.
На совещаниях Хлою публично обвинили в расистском поведении, хотя и не уточнили, в чем именно оно заключалось. Как сказано в заявлении родителей, несколько первоначальных жалобщиц признались, что сами не видели оскорбительного поста, а среди администрации ни один человек не удосужился прочитать его текст. Им хватило оскорбленных чувств «жертв». Их страдания засчитывались как несомненное доказательство вреда.
Во время обсуждения вопроса об «антисемитизме» Хлои ни один администратор не отметил, что никто из оскорбленных не был евреем. Как, впрочем, и никто из самих администраторов. Зато еврейкой была сама Хлоя. За два года до этого многие из обвинительниц были среди гостей на ее батмицве.
Хлоя извинилась перед оскорбленными ученицами несколько раз. Кто‑то в администрации настоял, чтобы Хлоя принесла «расовые» извинения одной из них, то есть извинилась «как белая девочка». Хлоя сделала то, что ее просили. Но этого тоже было недостаточно. Мы были бы вправе предположить, что в школе Спенс, где «эмоциональные и социальные компетенции» вписаны в декларацию образовательных приоритетов, такая расчетливая жестокость на личном уровне должна быть редкостью.
Разве провозглашение «эмпатии» в числе базовых ценностей школы не должно означать, что руководство может посмотреть на ситуацию и с точки зрения несправедливо обвиненного подростка?
И если администраторы трубят направо и налево, что «эмпатия» — один из «ключевых навыков поведения в обществе», то почему у них не нашлось ее для Хлои?
Хрупкие чудовища
К моменту, когда я беседовала с матерью Хлои, я уже знала, что психотерапевтическая обработка учеников в школах совсем не обязательно делает их более здоровыми и эмоционально устойчивыми людьми. Но я как минимум предполагала, что из‑за акцента на эмпатии общая атмосфера в школе должна была склоняться в сторону большей чуткости и миролюбивости.
Ведь прививание «эмпатии» провозглашалось целью социально-эмоционального обучения с самого его зарождения. Так, например, CASEL, флагманская программа социально-эмоционального обучения, определяет его как процесс, в рамках которого молодые люди учатся «чувствовать и проявлять эмпатию к другим».
Умение проявлять эмпатию включено в «социальную ориентированность», одну из «пяти базовых компетенций», которым СЭО обещает научить детей. Каким же образом в одном и том же школьном коллективе уживаются социально-эмоциональное обучение и неожиданные массовые вспышки эмоционального садизма?
«Из них там растят невероятных нарциссов», — сказала мне Париса, иранка по рождению, сын которой ходит в одну из самых престижных школ Нью-Йорка. Вся эта сосредоточенность на своих чувствах обязательно приводит детей к счастливой догадке, что кое‑кто из одноклассников делает их несчастными, добавила она.
«А дальше возникает необходимость в постоянном патрулировании, чтобы люди с неправильным мнением либо помалкивали, либо, если они говорят что‑то неправильное, пусть пеняют сами на себя»
Кейтлин — американская кореянка, у которой дети ходят в одну из школ, популярных среди калифорнийской элиты. Она рассказала, что сегодня в таких школах, где, конечно, всегда делается акцент на развитии социально-эмоциональных навыков, «важны только твои личные мнения и чувства. Ты не обязан относиться к взрослым с доверием или уважением. Они знают не больше, чем ты. Естественно, если все твои знания — это что ты сам чувствуешь. И тогда школа просто оказывается отданной на растерзание кучки необузданных маленьких нарциссов, которым только дай повод друг на друга напасть».
В терапевтической атмосфере современной школы детей не оставляют в покое не только их собственные чувства. Они живут под гнетом чувств друг друга. И в отличие от строгой школьной дисциплины в прошлом, эта власть чувств бесконечно капризна, туманна в своих законах и безразлична к фактам и доказательствам. Наказания ужесточаются до тех пор, пока обиженные не будут удовлетворены, под конец пресытившись вызванной смутой.
Жить, не зная, кто может обвинить тебя в следующий раз, это как доставать упавшую в кухонный измельчитель крышку от бутылки. Напряжение нервов от страха, что кто‑то вдруг может щелкнуть выключателем, остается в памяти еще долго после того, как вы благополучно убрали пальцы от растирающих поверхностей.
Эмпатия как проблема
Можно было бы ошибочно предположить, что здесь имеет место какой‑то парадокс эмпатии. Видимо, школы учат «эмпатии» неправильно, и стоит им скорректировать свои методы, наступит великая социальная гармония? Не наступит. Как известно психологам, изучавшим эмпатию, несправедливость и жестокость скорее являются предсказуемым результатом выдвижения эмпатии на первое место.
«Эмпатия — это прожектор, высвечивающий определенных людей здесь и сейчас, — пишет профессор психо‑логии Пол Блум в своей нашумевшей книге „Против эмпатии“. — Это заставляет нас больше за них переживать, но одновременно и меньше задумываться о долгосрочных последствиях своих поступков, а также не замечать страдания тех, кто не вызывает или не может вызвать у нас эмпатию. Эмпатия предвзята, она подталкивает нас в сторону зашоренности восприятия и расизма».
Умом мы способны понимать ценность жизни миллиардов населяющих планету людей. «Мы не способны только к одному — всем им сопереживать. Более того, — пишет он, — невозможно сопереживать больше чем одному-двум людям одновременно. Попробуйте сами».
В том, что мы не способны сопереживать больше чем двум людям одновременно, никто не виноват. Просто это следствие естественных пределов эмпатии. «Это прожектор с узким фокусом — он ярче всего освещает тех, кого мы любим, и тускнеет для людей, незнакомых нам, непохожих на нас, пугающих нас», — пишет Блум. Мне кажется, что нам это известно скорее на инстинктивном уровне: запреты на родственное покровительство по службе опираются на признание того, что наша естественная эмпатия в отношении родственников может заставить нас пожертвовать справедливостью и в конечном счете благополучием всей группы.
Сделайте справедливость руководящим принципом, и вы заложите основу для равного отношения ко всем
Но поставьте во главу угла эмпатию — начните чувствовать боль «жертв» вблизи вас, — и вы не только быстро начнете действовать в ущерб «дальним». Велик шанс, что вы начнете действовать в ущерб всем.
Полицейский начальник, который сопереживает своему некомпетентному подчиненному, в результате приносит в жертву безопасность общества (и безопасность самого подчиненного тоже). Самое бескорыстное поведение, на которое способны млекопитающие, это поступки матери во благо своих детей. Самое безжалостное — то, что она делает в их защиту. Там, где эмпатия правит человеческими отношениями, мы видим поразительную заботу о своих и жестокость и безразличие в отношении чужих.
Возможно, в этом и кроется объяснение того, почему психотерапевты иногда бессознательно подталкивают клиента к разводу, когда говорят что‑то, объективно расшатывающее его отношения с супругом, или за глаза рисуют того в невыгодном свете.
Эти терапевты ведут себя так необязательно в силу какой‑то своей бездушности; вполне может быть, ими просто движет эмпатия. Терапевты гораздо охотней будут сопереживать клиентам, сидящим перед ними и оплачивающим их время, чем кому‑то, у кого нет возможности в этот момент себя защитить.
Очень легко предложить клиенту несколько охладить отношения с мамой, или отправить СМС другу с предложением расстаться, или наметить план «развода по обоюдному согласию». И ужасно трудно отвлечься на мысль о судьбе ребенка, которого вы в глаза никогда не видели, — о маленькой девочке, чья жизнь вот-вот будет разломана на две части, — когда ее мама вытирает слезы на краешке вашего дивана.
Эмпатия неизменно подразумевает выбор, чьи чувства уважать, а чьи игнорировать. Чрезмерное доверие к эмпатии как к судье человеческих дел как раз и приводит к тому несправедливому результату, который мы наблюдаем в сегодняшних школах: дешевые показательные процессы, якобы в защиту маргинализированных учеников, наряду с потрясающей жестокостью в отношении неугодных. Эмпатия очерчивает узкий круг интенсивной заботы. Те же, кто вне его, размываются до полной неразличимости.
Те, кем движет справедливость или острое чувство правильного и неправильного, часто относятся к людям гуманно, хотя и не испытывают особой эмпатии к тем, кому станет лучше от их действий. Человек, возвративший потерянный кошелек, скорее всего, не мотивирован эмпатией — он, как правило, даже не знает владельца. Он делает это просто потому, что считает это правильным.
И наоборот, психопаты вовсю используют эмпатические способности, чтобы эксплуатировать своих жертв. Мошенники, соблазнители пожилых вдов и школьные стервы самого мерзкого типа — настоящие виртуозы этой «темной эмпатии». Под властью ориентированного на эмпатию психотерапевтического режима тот, кто поднимает крик раньше и громче других, имеет все шансы заручиться полной поддержкой школьной администрации и использовать в своих целях ее карательный арсенал. Поэтому и неудивительно, что наши самые эмоционально чуткие школы превращаются в подмостки для морального фарса.
Журналистка-расследовательница Эбигейл Шрайер погружается в индустрию психотерапии для подростков, обнаруживая поразительные и подчас пугающие вещи. Собрав сотни интервью с детскими психологами, подростками, их родителями и учителями, Шрайер разбирается в том, как институционализированная психотерапия изменила наш подход к обучению и воспитанию детей, наши способы разговаривать и взаимодействовать с ними. Похоже, что нынешний кризис взросления и проблемы с юным поколением (на которые сейчас — как и во все времена — принято активно жаловаться) во многом проистекают как раз из наиболее распространенных методик терапии.
