Ирина Розанова: «Я помню только хорошее»

Psychologies: Как мама отнеслась к вашему желанию стать актрисой?

Ирина Розанова: Как любая актриса, она знает, какой это несладкий и тяжелый хлеб. Она, наверное, переживала, только отговаривать меня было бессмысленно, и она это понимала. Если я чего-то сильно хочу, я все равно это сделаю, добьюсь. А мне очень хотелось стать актрисой.

Родители, хотим мы того или нет, продолжают себя в нас. Ведь и вы однажды, как мама, решительно ушли из спокойной жизни в неизвестность – за режиссером, которому поверили. Что еще вы взяли от родителей?

И. Р.: Мама и папа – мои самые близкие люди. Им некогда было меня воспитывать, потому что они очень много работали в театре. Мы со старшим братом были предоставлены сами себе. А в 19 лет началась моя самостоятельная жизнь в другом городе. Но я точно знаю, что отношение к своим родным – оно у меня от мамы. Она никогда не говорила нам, как надо поступать. Просто на ней держалась большая семья. И сама она росла в семье, где среди семи детей была старшей. Ее отношение к своим близким всегда было очень сердечным. Она открыта и готова прийти на помощь по первому зову. Это перешло и ко мне. Семья – это очень важная часть меня, мы все как ветви одного дерева. Я думаю, что и мамино бескорыстие тоже в каком-то смысле во мне есть: я не сильно переживаю за вещи бытового плана. Не было так, чтобы я без чего-то жить не могла.

Вы часто оставляли налаженную жизнь, устроенный быт и начинали все с нуля – так было и в личной сфере, и в творчестве. От чего вы уходили?

И. Р.: Про творчество отвечу. Когда возникает какая-то мертвая точка в жизни, пауза, которая затягивается, ее обязательно надо обрубать. Это очень просто. Когда я уходила из Театра Маяковского в студию к молодому режиссеру Сергею Женовачу, все говорили: ты что, с ума сошла – из академического театра с традициями, историей к какому-то студенту, в полную неизвестность? А мне было интересно! То, чем занималась команда, созданная Сергеем, сложно назвать театром – это было дружбой, фантазией, сумасшествием, семьей. У нас была свобода выбора, а это самое главное. И для меня не вставал вопрос: где лучше? Что я потеряю там и что приобрету здесь? Я шла по чувству: туда, где было хорошо, где было настоящее. И, когда в Театре на Малой Бронной все это закончилось, мы уже уходили, просто чтобы выбраться из той мертвой петли, которая образовалась.

Не страшно уходить в никуда?

И. Р.: Мы уходили в свободу. Я не знала, что будет дальше, но понимала, что это лучше, чем сидеть на одном месте и проклинать свою жизнь. Я не люблю ходить строем – это не мое. Общий сбор шишек в пионерском лагере всегда приводил меня в уныние. Я выросла свободно: родители не подбрасывали меня к родственникам, а все время – лет с трех – возили с собой на гастроли по разным городам. И спасибо им за это: у меня миллион детских впечатлений о тех поездках. Я и сейчас люблю дорогу, не устаю при самых дальних переездах. Машина – это мой дом, в котором я чувствую себя очень комфортно и защищенно.

Похоже, вы легко расстаетесь с прошлым…

И. Р.: Расставаться вообще непросто. Это всегда болезненный момент. Но я считаю, что делать это нужно вовремя, чтобы не доводить ситуацию до того момента, когда резкое неприятие происходящего затмевает все. У меня были достаточно драматичные моменты в жизни, но память моя хранит только хорошее. Не знаю почему.

Может быть, это реакция самосохранения? Или печальный опыт уходит в бессознательное, а потом выплескивается в ваших ролях?

И. Р.: Наверное, так и есть. Работа – это моя любовь, жизнь, радости и слезы... Но думаю, что я еще не выразила себя полностью как актриса. Я мечтаю о таком моменте, когда уйдет вся суета и можно будет свободно рассказывать свою жизнь, ничего уже не играя. Так Ростислав Плятт с Фаиной Раневской существовали в спектакле «Дальше – тишина». Так Евгений Леонов существовал в «Поминальной молитве», когда работало все – его опыт, боль, вся его жизнь – и было такое ощущение, что сам он не прикладывает к этому никаких усилий. Это мистика! Мне бы очень хотелось сыграть что-то про свой возраст, чтобы рассказать то, что я прожила и уже знаю.

А как вы его ощущаете – свой возраст?

И. Р.: Хорошо ощущаю. Он мне нравится. Меньше суеты, бестолковости, хотя и это тоже иногда нужно… У меня нет пока трагического ощущения надвигающейся старости.

Что служит для вас опорой в трудную минуту?

И. Р.: Всегда рядом есть родители, друзья. А потом… Знаете, есть такая странная болезнь – фобофобия, боязнь бояться чего-то. Мне кажется, не надо бояться перемен, потому что не во всех переменах бывает печаль. Хуже, когда ничего не происходит.

А к психотерапии интереса не возникало?

И. Р.: Кто меня знает лучше, чем я сама? Помню, я бросала курить и сильно поправилась – сигарету заменила тортиками, сладкими батончиками… Причем штуки три я съедала сразу, две – минут через десять, а еще две растягивала на день. Это было сумасшествие. И я пошла кодироваться от сладкого. Долго со мной говорил врач, а потом руками развел: трудно, говорит, с вами. Трудно. Потому что я знала все, что он мне рассказывал. И сама в конце концов разрулила эту проблему. Мы ведь прекрасно все про себя понимаем, просто иногда стараемся от чего-то убежать, чего-то себе самому не договорить… Но и в этом тоже жизнь! Если все себе рассказывать, будет уже совсем скучно. А мне с собой очень интересно. Хорошо, когда есть разное – и в работе, и в жизни.

Ваша профессия как раз и позволяет вам проживать разные жизни…

И. Р.: Проживаю я свою жизнь, а жизнь своего героя – придумываю, играю. Хороший артист – обязательно хороший психолог. Мы все время анализируем: а что за причина, а может ли быть иначе? Этот мир фантазий и сочинительства отрывает от реальности, в которой цены растут, а я совсем не рантье… Вот сейчас многие придумывают себе виртуальную жизнь в компьютерах. Наша профессия – та же виртуальная жизнь, в которой можно заниматься чем-то настоящим, интересным.

Вы не боитесь забыться, потеряться в этих придуманных мирах?

И. Р.: Никогда. Я стараюсь жить непридуманно. Правда. И мне всегда интереснее в жизни и на сцене то, что не придумано. Я очень хорошо вижу реальные взаимоотношения. Вот в балете, например: танцует прима, а за ней – кордебалет. Все должны ноги ровно тянуть, а одна выше тянет, выпендривается, другая – ниже, ленится. И вот то, что там происходит, мне интереснее, чем танец примы. Я и дружить не умею для определенной выгоды. У меня есть близкие друзья, которым я открыта настолько, насколько и они мне. И я давно уже не допускаю к себе людей, которые могли бы меня предать.

Вам важно, как вас воспринимают другие?

И. Р.: Плохое мнение тех, кто хорошо меня знает, может меня опечалить, потому что я этим людям доверяю. А мнение других зачастую слишком поверхностно: оно бывает связано либо с моими героинями – плохими или хорошими, либо с публикациями, искажающими правду, но не со мной лично. Сейчас все книжки по психологии говорят одно: учись понимать себя. Тогда ко всему остальному будешь относиться спокойнее, проще.

А что важного вы про себя поняли?

И. Р.: (Долгая пауза.) Тяжелый у меня характер. (Смеется.) Шутка! Нет, кому-то, наверное, он и кажется тяжелым… (Снова долгое размышление.) Я же говорю, со мной трудно делать интервью. Я все равно ничего нового вам не скажу. (Она вновь замолкает.) Да разная я. А впечатления от человека порой случайны, продиктованы нашими комплексами. Помню, сразу после института я шла пробоваться в один известный театр и очень боялась. От страха и зажима я пришла туда в состоянии сумасшедшей атаки, напора. Это была защита, граничащая с агрессией. И так бывает очень часто. Поэтому не надо все, что мы видим со стороны, принимать за чистую монету – у нас огромное количество комплексов.

Вы не раз говорили, что поступок формирует характер. По-моему, вы как раз человек поступка, сильный и решительный…

И. Р.: Наоборот, я трусиха! Нежелание смириться с ситуацией – оно ведь тоже от страха, от страха впустую потратить время и энергию, которые не бесконечны! Мне страшнее находиться в чужом пространстве, нежели уйти в никуда и дождаться, когда пространство – мое – найдет меня.

Дом – это ваше пространство?

И. Р.: Мое, но я говорить на эту тему все равно не буду. Всем необходимы кров, родной человек, плечо, на которое можно опереться, – это вещи, на которые нельзя посягать. И пусть это будет.

Родители поддерживают вас сейчас?

И. Р.: Сейчас уже они для меня как дети… Летом мы с братом делали ремонт в родительском доме, в Рязани. Это был настоящий переворот. Вы знаете, как старые люди относятся к своим вещам, а мы практически все купили новое, только какие-то раритетные предметы оставили. Шел чемпионат мира по футболу, и, когда я внесла в дом большой плазменный телевизор, папа сел перед ним и едва не прослезился: «Я почти как на стадионе». Мне это было очень приятно. Замечательно, когда ты можешь сделать что-то для своих родителей. Кстати, папа уже 19 лет на пенсии, за это время он написал четыре книги воспоминаний и ни разу не пожалел о своей жизни, не грыз себя изнутри – из-за того, что недосказан, недопонят, нереализован. Он жил дальше и придумывал себе новые цели. Вот это – поступок! Потому что профессия актера – очень развратная. Очень! И не физиологически, а душевно, духовно. Она развращает мозги и души.

Чем же?

И. Р.: Очень тщеславная профессия. Легко поверить в то, что ты – единственный, самый лучший, и жить с этим.

Как же вы защищаетесь от тщеславия?

И. Р.: Опыт ранней молодости пошел мне на пользу. Когда за роль в картине Валерия Тодоровского «Катафалк» на фестивале «Золотой дюк» мне вручили «Хрустальную корону», я просто летала и казалась себе небожителем. А на следующем фестивале мне не дали ничего. И это было колоссальным разочарованием. Зато я сделала определенные выводы, и все, что приходило потом, – награды, звания – принимала с радостью, но без суеты. Надеюсь, так будет всегда.

Личное дело