Эта общность подходов стала очевидной во время международной конференции «Пространство трансформации: музеи для ментального и эмоционального благополучия», организованной в июне Центром толерантности Еврейского музея. Российские и зарубежные эксперты обсуждали не только то, как музеи помогают посетителям, но и как защитить от вторичной травматизации самих сотрудников.
Я решила сравнить опыт этих двух профессий — и обнаружила, что техники, которые помогают выжить в концентрационном лагере истории, работают и на передовой современности.
Более того, эти стратегии могут быть полезны всем специалистам «включенных» профессий — от психологов до социальных работников, от врачей скорой помощи до педагогов в сложных школах.
Холокост как источник силы, а не травмы
Работа с темой Холокоста кажется одной из самых эмоционально сложных в музейной сфере. Но эксперты Еврейского музея и центра толерантности смотрят на это иначе — и их подход может удивить.
Дистанция исследователя и личные истории
«Существуют разные подходы к теме исследования Холокоста, — объясняет Евгения Эльконина, психолог и игропрактик Центра толерантности Еврейского музея. — Кто-то занимается изучением нацистской пропаганды, кто-то ищет свидетельства преступлений, кто-то „отбивает“ отрицание Холокоста, кто-то находит потерянные истории и имена. Кто-то сохраняет свидетельства, кто-то занимается просвещением».
Ключевой принцип — профессиональная дистанция: «Глубокий специалист понимает, ради чего и что он делает. Если это исследование с холодной головой, а не поиск эмоциональных адреналиновых наркотиков — это настоящая работа. Исследователь всегда стоит на дистанции, он может и должен смотреть на объект своего исследования с холодной головой».
При этом для Евгении важны именно личные истории: «Мне всегда интересна личная история человека в тяжелой ситуации, а не лозунги и общие фразы».
Выжившие как источник ресурса
Парадоксально, но истории выживших не становятся эмоциональной нагрузкой — напротив: «Они для меня — источник ресурса. Они выжили. И это дает личный шанс и надежду, что в аду можно выжить».
Конкретный пример — история художницы Фридл Дикер-Брандейс из лагеря Терезин: «Потрясающая женщина, которая, еще не зная слов „арт-терапия“, занималась с сотней детей рисованием прямо в лагере. То, что оставили эти дети в виде рисунков, — это уникальный памятник истории и того, как взрослый человек может помочь прожить и пережить страшное».
Другая история, которую Евгении рассказала Елена Григорьевна Макарова, известная исследовательница Терезина и автор книги исследования «Крепость над бездной» — о враче, который ехал в Терезин и понимал, что его ждет.
«Он доверху набил чемодан медикаментами, понимая, что будет оказывать помощь. Возможно, единственный. Осталось место всего под одну книгу. Как думаете вы, что он взял? Он взял толковый словарь».
Зачем врачу именно толковый словарь? В ситуации, когда в голову не лезет никакая литература и кино, спасает условно только знание. В экстремальном стрессе художественная литература может стать невыносимой — в ней слишком много эмоций, сюжетов, которые способны усилить травму. Романы и стихи требуют сопереживания, а психика в концлагере уже перегружена болью.
Толковый словарь эмоционально нейтрален, но при этом сохраняет связь с человеческой культурой и цивилизацией
Каждое слово имеет точное значение, каждое понятие можно определить — это становится противостоянием хаосу и дегуманизации.
«Когда вокруг людей превращают в номера, словарь напоминает: у каждого явления есть имя, у каждой мысли — точное определение». Зачем необходимо это знание? Евгения отвечает так: «Оказавшись в нашем сегодняшнем мире, я понимаю, что опыт Холокоста — это опора в том, как сохранить человечность и любовь».
Живые свидетельства против формальных церемоний
Важное наблюдение Евгении: отношение к теме зависит от способа подачи. Даже в самом Израиле был риск, что память о Холокосте превратится в формальные церемонии: агитки, карты мира с лагерями и страшные цифры. «В таком случае люди начинают отторгать тему — не потому что она им безразлична, а потому что формализация травмы вызывает естественную защитную реакцию. Это универсальная проблема, не только еврейская», — отмечает эксперт.
Решение — опора на человеческие свидетельства: «Те живые свидетельства, которые я читала, лично для меня не были травматичными. Травматичными, наоборот, были инсталляции современников, которые „играли“ в Холокост, делали инсценировки, погружали людей в среду ужаса. А живые свидетельства — они… живые, человек выжил, смог преодолеть, и эти люди умели и умеют не смаковать ужасы в рассказе».
Пример — документальный дневник «Я должна рассказать» Марии Рольникайте (писательница с 14 до 18 лет вела дневник о жизни в Вильнюсском гетто и концлагерях). «Там потрясающие главы о том, как женщины даже в лагерях шутили и ставили спектакли, какие у них были анекдоты. Не забывая ужасы, они транслировали то, на что можно опираться. Мелочи и радости: тарелка супа, доставшаяся случайно, иголка с ниткой».
Роль личной истории
На восприятие материала влияет не столько семейная история, сколько ценностные установки: «Если в семье культивируется тема семейных историй и легенд, это чаще дает человеку интерес выйти за рамки семьи и посмотреть, что происходило с другими народами и семьями».
Вывод для других профессий: даже самый травматичный контент может стать источником силы, если фокусироваться на силе и человечности, а не на ужасах. Ключ — в правильной дистанции и понимании цели своей работы.
«Живая» травма: когда история происходит здесь и сейчас
Как рассказывать о трагедии, когда она происходит у тебя на глазах? Российский военный корреспондент, освещавший события СВО (по его просьбе ни имя, ни направление работы не раскрываются), поделился честным рассказом о том, где проходит грань между профессионализмом и человечностью.
Инструкция как спасательный круг
«У меня есть должностная инструкция, редакционный стандарт. Работодатель мне платит за новости, а не за эмоции», — объясняет корреспондент. Звучит сухо? Возможно. Но именно эта четкость границ позволяет функционировать там, где обычный человек просто сломался бы. «То, что вижу и мои эмоции — отдельно, а работа — отдельно. Не пересекается у меня почти никогда».
Это не бесчувственность, а скорее техника психологической защиты, которую неосознанно используют многие специалисты «включенных» профессий. Врачи скорой, спасатели, пожарные — все они знают: чтобы помочь, нужно сначала сохранить себя и фокус на конкретной задаче.
Есть и философское измерение: «На войне ты увидишь гораздо больше, чем сможешь рассказать». Эта фраза объясняет не только работу военной цензуры, но и внутренний фильтр человека, который защищает и его самого, и тех, кто читает его репортажи.
Невидимая «скорлупа» и потеря смысла
Со временем психика выстраивает собственную защиту: «Появляется не цинизм или холод, у меня другой образ: ты будто живешь в некоторой скорлупе. Как будто все происходит не с тобой. Вокруг меня условно воображаемое поле, 30 сантиметров, и в этом моем поле со мной ничего не может случиться».
Похожий механизм срабатывает у всех, кто долго работает с тяжелым контентом. Разница лишь в том, что музейный сотрудник имеет дело с исторической болью, врач с физической, а военкор — с массовой и происходящей прямо сейчас.
Есть неожиданная оборотная сторона: «Появляется ощущение бессмысленности того, что я делаю. Теряются ориентиры. Зачем? Постоянно задаю себе этот вопрос». Решение находится в переосмыслении: «Я разочаровался в официальных смыслах своей работы. Но так как люблю ее, то ищу новые смыслы».
Что не помогает и что действительно работает
На прямой вопрос о том, как «выгружать» накопившееся после командировок, корреспондент отвечает с болезненной честностью: «Да ничего не помогает. Все остается и копится. И начинает потихоньку свистеть крыша».
Но есть то, что реально облегчает ситуацию: «Единственное, что помогает, — это забота близких людей. У меня очень хорошая жена и общение с ней — самая лучшая терапия. И с друзьями, которые тоже там были. Мы обсуждаем все, что происходит, СВО, и сам разговор помогает прожить увиденное».
Главное правило выживания, по словам корреспондента, звучит так: «Надо себя занимать чем-то постоянно, быть занятым, потому что в моменты тишины и одиночества ты возвращаешься туда постоянно».
Разовый удар vs хроническая нагрузка
Я спросила у героя, что сложнее — разовое столкновение с сильной травмой или ежедневная работа с «дозированной» болью?
«Мне кажется, это ложное противопоставление, — размышляет корреспондент. — Но все-таки когда работаешь с дозированной болью, психика успевает адаптироваться, а когда единожды, но сильно — ты не готов к этому. И это, наверное, хуже».
От табу к норме: психологическая помощь
Хорошая новость: отношение к психологической поддержке меняется даже в самых «мужских» профессиях: «Табуированности походов к психологу у нас нет, это не та история, как раньше в России. Все прекрасно понимают и нормально к этому относятся».
Есть даже пример работы с психологом: «Перед каждой командировкой я испытываю сильный мандраж. Очень люблю свою работу, но за 2-3 дня весь организм говорит: „Нам не надо туда ехать“. Психолог мне объяснил, что это не мое истинное желание, а обман мозга, который хочет сохранить тебя в безопасности. Когда я это осознал, мне стало легче „переламывать“ себя».
Инструкция по выживанию: как защититься от вторичной травматизации
Что такое вторичная травматизация и почему о ней молчат
«Вторичная травматизация — это когда профессионал „заражается“ травмой тех, кому помогает, — объясняет Анна Макарчук. — Вы не были в концлагере, не пережили войну, не подвергались насилию. Но ежедневно слушая истории пострадавших, изучая документы, работая с травматичными материалами, вы начинаете испытывать симптомы, похожие на посттравматическое стрессовое расстройство».
Коварство вторичной травматизации в том, что она развивается незаметно и медленно: «Человек может годами думать, что просто устал на работе или стал более тревожным с возрастом. А на самом деле его психика перегружена чужими травмами».
Симптомы, которые нельзя игнорировать
Проверьте себя. Если вы узнаете больше трех пунктов, стоит задуматься:
Навязчивые мысли о рабочих материалах дома,
Нарушения сна, кошмары на рабочие темы,
Избегание определенных тем или материалов,
Эмоциональное «оцепенение» или, наоборот, повышенная тревожность,
Чувство полной беспомощности перед масштабом человеческого горя, ощущение бессмысленности любых усилий перед лицом «такого зла»,
Снижение эмпатии к близким (весь запас сочувствия уходит на работу).
Группы риска: кому особенно важно знать об этом
«В зоне риска все, кто профессионально сталкивается с травмой, — перечисляет Макарчук. — Музейные сотрудники, работающие с темами репрессий, войн, катастроф. Журналисты, освещающие конфликты и социальную повестку. Психологи и социальные работники. Врачи. Зачастую педагоги. Сотрудники НКО, помогающие пострадавшим».
Особенно уязвимы новички и те, у кого есть собственный травматичный опыт.
Техники профессиональной гигиены
1. Ритуалы перехода
«После работы с тяжелым материалом нужен четкий ритуал „выхода“, — советует Макарчук. — Это может быть смена одежды, прогулка, книга или обыкновенный душ. Важно какими-то обыденными действиями „смыть“ рабочий день».
2. Техника «контейнера»
Представьте, что болезненные истории вы складываете в мысленный сейф и закрываете его на замок до следующего рабочего дня. «Это не избегание, а способ контролировать, когда и как долго вы взаимодействуете с травматичным материалом». Вы не обязаны думать о том, что важно и правильно, 24 на 7.
3. Правило «30%»
«Не больше 30% рабочего времени должно уходить на работу с травматичным контентом. Остальное, пожалуйста, отводите другим задачам. Иначе психика не успевает восстанавливаться».
4. Супервизия и обсуждение
Регулярно говорите с коллегами о сложных случаях. «Проговаривание — это способ переработки. Молчание, к сожалению, делает травму токсичнее».
Именно поэтому музеям, редакциям, НКО, больницам, психологическим центрам — всем организациям, где сотрудники работают с травматичным контентом, — так важно системно отслеживать эмоциональное состояние команды.
«На нашей конференции мы много говорили о том, что культурные институции должны заботиться не только о психологическом благополучии посетителей, но и собственных сотрудников, — отмечает Макарчук. — Это вопрос не только человечности, но и профессиональной эффективности. Выгоревший музейный работник не сможет качественно транслировать важные исторические уроки, травмированный журналист — объективно освещать события».
Главное правило: забота о себе — это не эгоизм, а профессиональная необходимость. Вы не сможете качественно помогать другим, если разрушаете себя. Ваше психологическое здоровье — это инструмент вашей работы.
Эксперт Центра толерантности Еврейского музея, педагог-психолог
Психолог и игропрактик Центра толерантности Еврейского музея
Кандидат психологических наук, директор федерального научно-методического Центра толерантности Еврейского музея
Страница ВК
