В сентябре-октябре Psychologies.ru, Школа писательского и сценарного мастерства и проект объявили опен-колл «Как память становится текстом». В течение месяца мы получали множество удивительных, трогательных и очень правдивых историй — о детстве и родителях, переездах и работе, любви и расставаниях.
Всего на конкурс поступило более 400 текстов, из которых редакция Psychologies.ru выбрала дюжину для публикации на сайте. И сегодня мы хотим поделиться рассказом Кристины Неудахиной «KARI KRIS».
«KARI KRIS»
– Лучше уже не будет, будет только хуже, — говорит мне новосибирский таксист, пока мы едем из аэропорта на автовокзал. — Чe это? Вы там писать умудряетесь?
– Привычка! — отвечаю и тут же понимаю, что писать от руки в транспорте на дорогах этого города-миллионника я отвыкла. Буквы пляшут по странице блокнота, скачут локти. После удара лбом в подголовник переднего сидения перехожу в телефонные заметки.
Во время пересадки в Стамбуле встретились с подругой. Она сказала, что еe дом во всех смыслах — Петербург. Я жила там, но так и не смогла разделить с ней это чувство. Жила на Алтае, в Новосибирске, в Сочи, теперь и в Грузии, а по ощущениям — на краю света. Что ж, «с точки зрения воздуха край земли — всюду».
С воздушной стихией у меня связано одно из первых детских воспоминаний, как я шептала ветру: «Дуй сильнее». И он дул. Спустя двадцать два года я узнала, что если сократить мое имя до Крис, по-грузински оно будет значить «дует».
Там же, в детстве, папа называл меня Христофором Бонифатьевичем в честь капитана Врунгеля. Тот говорил: «Как корабль назовешь, так он и поплывет». Я смотрела на море растаявшего снега в картофельном поле, верила в русалок, картофельную Атлантиду и мечтала о приключениях. Теперь, в Батуми, я по-прежнему вижу море. Оно соленое, ветреное и иногда бывает чересчур реалистичным.
Однажды в декабре ураган снес перегородку между нашим и соседским балконом. Судя по компасу в телефоне, шел он на северо-восток, куда-то в Сибирь. Под пылью повседневности многое незаметно, но когда случается подобный катаклизм, он эту пыль сдувает вместе с крышами, стеклами, мебелью и спортивными ковриками. В тишине после бури ясно слышны внутренние голоса:
Верно ли — быть здесь?
Ветер зовет меня домой? Нет, ветер именно гонит.
Сидя на обломках перегородки, я включила свой зимний плейлист. Хлопья снега под фонарем, поездка в машине ночью через село Бурановка (названное не просто так), вечер в городской филармонии, лепка пельменей, по телевизору какая-нибудь «Красотка», которую мне еще нельзя смотреть, нагревается и остывает стеклянная электрогирлянда, сосульки блестят на солнце — все это я вложила в зимний плейлист, который с того балкона звучал очень неуверенно. С него было видно, как хурма тяжелит ветви. Слушать стало совсем невыносимо, когда Крис Ри запел: «I’m driving home for Christmas».
Куда уместнее тогда была песня Гии Канчели — Kari Kris, что с грузинского переводится как «ветер дует», — о потерях и разлуке
А Крис Ри — это для встреч на вокзале: папа складывает мои сумки в багажник, мы садимся в машину, и, только он ее заводит, включается эта песня. Будто бы случайно, но я замечаю, что он заранее подсуетился. Улыбаюсь ему, а он улыбается мне, и мы едем home for Christmas, даже если на дворе лето.
Девять месяцев и один недослушанный плейлист спустя таксист привез меня к бердскому автовокзалу. Садясь в автобус, я впихиваю сумку под сиденье, все боюсь сделать соседке неудобно, но мои старания не влияют на ее комфорт. Она своя настолько, что не стесняется включать вотсаповские поздравления с яблочным Cпасом на весь салон. До родительского дома еще пять часов.
Обычно я смотрю на все это пространство, такое глубоко родное, улыбаюсь и плачу прямо там, в автобусе. Но на этот раз внутри все немеет. Колышется шторка: видно, как выросли кладбища за зелеными (в цвет лесополос) заборами, и у города, где я проездом, выработался своеобразный иммунитет: «А ты не кактус? Твое глубокое бикини», — кричит один билборд. За ним следующий: «Помощь вернувшимся с СВО и мобилизованным». Хэштег #мывместе.
Через несколько дней после приезда мой неадаптированный в новом климате иммунитет сдался, пришлось заглянуть к доктору. В кабинете я увидела девушку, которая училась со мной в школе на три года младше. Сельская поликлиника — милое место. Узорная пенопластовая плитка на потолке, фарфоровые трехрожковые люстры, обои с европейскими достопримечательностями. Слово «самозанятая» здесь трактуют как «безработная», и если недовольно оглядывают с ног до головы — это комплимент.
Как выздоровела — к бабушке, в ее цветущий розами и петуньями двор. Пластмассовые утки в ее пруду целуются. Кто их научил? Если даже они любят, а архитектурные достижения ненавистного Запада дружат с Храмом Василия Блаженного в орнаменте обоев местной поликлиники (в которую к тому же устраивается молодежь), значит, не все потеряно?
Бабушка тоже едва различает самозанятость и безработицу, но смотрит на меня с любовью. Еще она смотрит телевизор, пока я лежу в соседней комнате на кровати после уборки и незаметно для себя оказываюсь внутри эмбиент-видео tv in another room. На ютубе к ним обычно пишут семейные откровения.
Звук прошлого, которого уже нет, — самая настоящая роскошь, как и все остальное, что раньше было обыденностью
Разгребая комод в уже не детской комнате, я обнаружила, что вещи умеют горько шутить: нашелся билет почти десятилетней давности на фильм «Хотел бы я быть здесь» в кинотеатре «Родина». Там же был старый блокнот с коллекцией листьев из разных городов, где я успела пожить. Принесла маме. Сидя за обеденным столом, она молча брала каждый листик за ножку, вертела, разглядывала, и вдруг заговорила:
– Когда дерево уже устало нести на себе тяжесть кроны, устало от плодов, которые тяжелили его ветки, оно сказало…
– Прямо сказало?
– Да. Оно сказало:
Пора отдыхать.
И природа услышала его. Дерево стало
терять свои листочки,
успокаиваться,
забывать про лето,
про свои цветочки,
стало засыпать.
Ветер подул,
а листочки
как сиротки
полетели, но им уже не было грустно.
Им просто хотелось, чтобы…
хотелось совершить свой последний танец.
И они были от этого счастливы,
они не плакали…
Про сироток надо вычеркнуть
– Почему?
– Ну потому что не то… не тот образ.
– Они же осиротели, когда покинули дерево?
– Они нет. Они к этому отнеслись как к своей задаче. Они должны были укрыть землю, чтобы теплее было корням.
Насекомые,
которым это дерево было домом,
в каждой трещинке которого они прятались от невзгод и дождей,
стали
прятаться в землю под деревом,
и листочки им стали зимним домиком.
А прилетят птички весной, и…
– И насéрут на эти листочки, — папа прошел мимо из другой комнаты, будто все это время ждал момента, чтобы подбить летящую мысль.
– И все эти насекомые, — еле улыбнувшись, продолжила мама, — это будет их корм. Вообще ужасно. Какая природа мудрая, сколько в ней всего…
Наверняка вскоре папа расскажет анекдот про навозных жуков, рассуждающих о Родине. А пока он выходит во двор — скрипит дверь, ветер дует.
Мама говорит, молодым все надо чего-то искать, но чем дальше живешь, тем ярче осознаешь, что все, что искал, все это время у тебя было. Дом и становится домом, когда вкладываешь в него много сил, времени и средств.
После работы в саду детском она работает в саду земном. Раньше наш участок был мусорной ямой, теперь же здесь плодоносит виноград. Такая красота дается ценой боли в пояснице, грязи под ногтями, которую мама старательно вычищает щеткой в бане, чтобы утром идти в стерильные группы и кабинеты. А поздними вечерами трудных дней, зацикленных, как пластинка Битлз, она выходит из бани в сад-храм с покрытой полотенцем головой, стоит под куполом звезд и спутников и смотрит, как на крышу дома вот-вот прольется космическое молоко из ковша Большой Медведицы.
Почему нужно уезжать? Это тот случай, когда хорошо понимаешь почему, но в то же время совершенно не понимаешь. Уезжать туда, где ты «откуда?». Где кровать с подъемным механизмом позволяет с комфортом спать на чемоданах. Ракушки на полке для ключей или ключи на полке для ракушек. Бесячий стул с неровными ножками заставляет балансировать и даже находить в этом какое-то утешение — на контрасте с толстыми ножками родительских стульев, прочно стоящих на полу, это особенно сильно чувствуется.
Батумская квартирка, в которую мы с мужем переселились со скромными пожитками, продается, и почти каждый день могут нагрянуть потенциальные покупатели. В их телефонах остаются фотографии кровати, посуды и полотенца с ромашками, подаренного бабушкой. Жизнь, как в песне Dido, for rent.
И все же, когда мы кладем декоративно-разделочную серферскую доску на кровать в качестве стола, ставим на нее обед, раскладываем постиранные вещи по ящикам для документов и убираем пылесос под кровать, я поглядываю на сборник японской живописи. Он всегда на видном месте и открыт на странице с картиной Ёкояма Тайкана «Бог в душе» — Фудзи в облаках. Тогда кажется, что от вещей, окружающих нас в настоящем, уже веет духом воспоминаний.
Ёкояма Тайкан «Бог в душе» (1952), фрагмент
Оттуда, где в деревянных шкафах будут ждать улыбок альбомы с фотографиями. Да, именно так они оживут. Там можно будет посмотреть на ночь «Одиссею», где в конце герой-путешественник скажет своей Пенелопе: «В мире много священного и прекрасного, но для человека дороже всего собственный мир, его можно коснуться, и его никто не отнимет». Открыть окно, услышать только лай собак, редкие машины, и подумать: это мой мир, моя Итака.
В последний день дома срезали с мамой зеленые помидоры в теплице, и возник вопрос. Почему помидор продолжает зреть после срезания с ветки? Ответ пришел сам: он так напитался за лето солнцем, что оно греет его изнутри.
По-шамански булькает вода в банном котле, за окном накрапывает дождь. Три раза я парилась свежим веником и столько же прыгала в холодную воду. От тела пар, на краю кушетки стоит зеленый чай в большой кружке. Лениво пью его, ложусь, и чем тяжелее веки, тем легче дух. Свист в деревянных щелях окон — это ветер крепчает. И где-то на заднем дворе сознания, как бы сквозь размытую поликарбонатную стену теплицы, гадательно, но с верой уже вижу образ, как я еду дозревать вдали от ветки.
