Впервые он почувствовал приближение смерти, когда его окликнули на рынке: «Мужчина, сдачу забыли!» Никогда прежде его не звали мужчиной, и от такого обращения он как-то сжался и даже немного полысел. Как будто там, между пучками редиса и лука, враз перестал быть молодым человеком и стал человеком немолодым. Почти пожилым. Больше на рынок он не ходил.
Она стала женщиной сразу. Прямо с детства. Сразу ровненько рассаживала кукол, сразу отвечала за их обед из песочных куличиков, за их платья и за воспитание. Она была из тех девочек, которые рождены матерями. Видят в этом свою суть, смысл и великое предназначение. В двадцать первом веке как будто бы нет обрядов инициации, хотя на самом деле они на каждом шагу.
Первый женский обряд — косметичка. Косметичка — это великая тайна и неизведанные океанские глубины, куда не дано проникнуть ни свету, ни мужскому разуму. Она получила первую косметичку в пять лет. Сложила туда крем для всех мест, таблетки-пуговицы от головной боли и пустую губную помаду, которая могла только выдвигаться и задвигаться. Но в пять лет и этого достаточно.
Тогда, на рынке, он так и не взял сдачу. Взял редис, взял водки и запил. То есть он и раньше пил, но когда ты молодой, то это как будто и не запой. Это веселая разгульная жизнь, в меру красивые девушки и не в меру странные поступки под утро. Ну а мужчины — запивают. Надолго, невесело и очень неприглядно. Вообще, говоря по-честному, он был она. Но тут без трансгендерного хайпа. Тут проще.
Он был Елена Лунная — модная писательница женских романов с пометкой «16+»
То есть члены в ее книгах, как и положено, вздымались и каменели от страсти, но в рамках приличия, без фанатизма и детального проникновения. Елена Лунная появилась случайно. От тоски и желания заработать хоть что-то. Звучало красиво, загадочно и даже многообещающе. Гораздо лучше, чем его собственное, не обещающее абсолютно ничего имя. Да и писать женские романы могла только женщина.
Закрытый клуб, что-то вроде рэпа для черных и страдания для евреев. Потом появилось еще два крема. Отдельный для лица и отдельный для рук. Ей сложно дались подростковые годы, когда согласно Семейному кодексу РФ девочкам еще не положено ни замуж, ни детей. Заниматься было особенно нечем, поэтому она только и делала, что торопила время, чтобы поскорее восемнадцать. Когда было совсем скучно, напевала неизвестно откуда взявшуюся песенку про вишню на елке и мазалась кремами.
Все там же, между редисом и луком, он понял, что нет больше времени на мягкие обложки, пора создавать значимое. Не так, чтобы проходили в школе, но и не так, чтобы признали только после смерти. А чтобы одни умные, одухотворенные советовали другим, таким же умным и одухотворенным. Сел писать, налил коньяку.
Он пил, чтобы писать литературу, и напивался, чтобы пописывать мягкое. Незамутненное сознание мягкое отторгало. Хрустнул пальцами, настроился и снова написал любовный роман. И так несколько раз подряд.
Она родила. Нет, не от него, они в этой истории две параллельные, которые почти не пересекаются. Родила от какого-то парня с машиной. Он и был, и не был одновременно, как пустая губная помада. Но с ребенком в девятнадцать и этого вполне достаточно. Она родила и тут же начала копировать свои файлы в дочь. Игрушки в ящик, в блины столовую ложку масла, в волосы шпильки. И первый обряд — косметичку.
Из букв можно сложить дом, из букв можно сложить машину. Из букв можно сложить вечность. Маленькую вечность для себя, в которой будут помнить и даже любить. Но в большом доме и в дорогой машине почему-то из букв никак не складывается хороший роман. А он хотел хороший, хотел, чтобы глубина и масштаб. Но всей глубины — детский зассанный бассейн.
Мечтал написать что-то такое неудобное, что так просто не отпустит
Но его слова значили только то, что они значили. Простой каламбур был бы за счастье. Но нет, «Н» была «Н» и совсем не старалась казаться «П» или «И».
Кремы уже не помещались в косметичке. Они не помещались и на прикроватной тумбочке, и на полках в ванной, и даже в прихожей. Она не была уверена, что у человека есть столько мест, сколько у нее кремов, но производители всегда находили что-то более инновационное, обязательное и супернатуральное.
В детстве, когда она еще не поняла, но уже узнала, что такое смерть, ей захотелось эту смерть победить.
— Мама, а можно не умирать? — спросила она.
— Конечно, можно, девочка моя, — погладила по голове мама. — Ты родишь и продолжишься в своих детях. И я продолжусь в них. Так мы никогда не умрем. Вот смотри, в блины нужно ложку масла, чтобы хорошо переворачивались.
Ее дочь росла и становилась очень похожа: полные губы, любит малиновый морс и так же громко чихает. Но было в ней что-то неправильное, не ее. Не рассаживала кукол и как будто совсем не хотела детей. Жила своей жизнью и не стремилась продолжать чужие.
Кому-то суждено прожить всю жизнь вместе, а кому-то — вместе умереть по нелепой случайности. Именно так с ними и произошло. Строго говоря, они так и не встретились, ведь он ходил только в рестораны с пометкой «детям здесь не рады» и обходил детские площадки. Даже если через них короче. «Жизнь слишком коротка для детей, — думал он. — Да и стремно растить того, кто тебя закопает. Вот он родился, и все — отсчет пошел».
А она считала бездетных недолюдьми. Не представляла, о чем говорить с теми, кто не познал счастья первого слова и первого шага. Счастья узнавания собственных жестов, которые маленький человек считает своими. Если не родил — прожил жизнь зря, была уверена она.
Так они и умерли: писатель, который разучился писать, и женщина, которая разучилась жить своей жизнью. Умерли в один день в одном рухнувшем лифте в торговом центре. Умерли и встали в очередь один за другим.
Это другое. Другие сказки с другими хвостами. Нарядными, как утренник. Непривычными, как новая любовь. Странными, как разговоры с лесом.
Здесь бог потерял глаз, а из глаза зародился новый мир. Здесь все может начаться смертью, а закончиться жизнью. Здесь слова становятся такими вещественными, что их ставят вместо заграждений на улицах.
Здесь другие правила. Одна часть текстов прикрывается знакомыми сюжетами о Русалочке, Кощее бессмертном, Красной шапочке и Волшебнике изумрудного города, но обманывает и рассказывает иные истории. Другая — до такой степени реалистична, что сама не замечает, как превращается в быль.
Другие, странные, жалкие, добрые и несуразные герои этой книги живут в сказке, хотя давно в нее не верят. Но всех объединяет и спасает одно — надежда.
