Катрин Денев: «Я хочу оставаться свободной»

Экранный образ Денев — из тех источников, что питают наше коллективное воображение. Волна густых светлых волос, невозмутимо прекрасное лицо, низкий голос, которым она произносит фразы, где слова торопятся и теснят друг друга… С юности, с 17 лет окунувшись в загадочные и мрачные, фантасмагорические и фееричные киномиры крупнейших режиссеров эпохи (Бунюэля, Полански, Трюффо, Деми), для нас она сразу же сделалась воплощением самой непостижимой части человеческой натуры. Всегда двойственной, притягательной и отстраненной одновременно, обжигающей и леденящей, очевидной и неуловимой… Именно поэтому мы, в Psychologies, на протяжении уже многих лет приглашали ее в редакцию, на наш «Диван». А она все эти годы отказывалась — во имя своей неизменной таинственности. Неужели она ее внезапно утратила, решилась нарушить «тайну Денев»? Она приходит, чем-то раздраженная, и первым делом отказывается от воды, чая и кофе — чтобы нам стало ясно: она не собирается здесь задерживаться надолго. Нет, совершенно очевидно — она не изменилась. Она старается уйти от любой темы, способной привести к разговору о ней как о женщине, а не только как об актрисе. Заявляет, что встречается с журналистами только ради того, чтобы поддержать в прессе свои фильмы; психология ее не интересует; самоанализом она не занимается. Но как можно на нее за это обижаться? Ее зовут Катрин Денев, и ее обаяние во многом связано с этой ее величайшей скрытностью. Ее лицо неподвижно, ее глаза не отпускают нас ни на миг. Цельная, глубокая, она буквально притягивает к себе любой взгляд. Но вопреки желанию абсолютно владеть собой, в ее броне иногда приоткрывается брешь: боль так и не заживших душевных ран, растерянность перед лицом уходящего времени, радость того, кто живет среди близких… Отстраненная, но волнующая, холодная, но дарящая душевным теплом, — она такова. Она не стремилась к этой встрече, но она действительно здесь.

Однако в повседневной жизни вы сталкиваетесь с тем, что именно видят в вас другие люди. Какой образ вам чаще всего приписывают?

К. Д.: Образ, сложенный из воспоминаний, радости, счастья, — образ, связанный главным образом с фильмами Жака Деми. Действительно, я при этом осознаю, что в некотором смысле принадлежала их истории, истории этих людей, зрителей… Конечно, это трогает. Но это чувство проходит. Я не могу жить со всем этим багажом, понимаете? Это слишком тяжело.

Что вы делаете, чтобы не потерять себя среди тех образов, которые на вас проецируют?

К. Д.: Мне это удается именно благодаря тому, что я отказываюсь погружаться в самоанализ. Я хочу быть свободной… по крайней мере, от этого. Я не могу быть всегда в распоряжении всех и вся, это невозможно, человек никогда не может удовлетворить все ожидания других.

Когда вы это осознали?

К. Д.: Очень быстро, когда оказалась среди толп, собиравшихся на фестивалях и показах. Я увидела, что все это бурление не отражает никакой реальности, что это просто момент общего возбуждения и ничего больше, и не надо позволять, чтобы это тебя захлестнуло. Столкнувшись с этим в очень юном возрасте, я быстро научилась защищать себя. Это стало для меня естественным рефлексом. К тому же у меня врожденный вкус к тайне.

С детства?

К. Д.: Да, когда живешь в многодетной семье, надо уметь запирать свою дверь на два оборота, чтобы иметь свой собственный мир. Иначе к тебе все время будут вторгаться.

Я видела вас с вашими сестрами на детских фото: четыре девочки, и все очень красивые…

К. Д.: Да, мы были довольно хорошенькими. Отец нами очень гордился.

А мать?

К. Д.: Моя мать была очень красивой. По-настоящему красивой.

И сильной, я полагаю…

К. Д.: О да, чтобы дожить до таких лет (матери Катрин Денев в сентябре исполняется 100 лет. — Прим. ред.) — можно себе представить!

Вы тоже кажетесь очень сильной, свободной…

К. Д.: Это да, я — свободна! И если я приняла решение, то отговорить меня очень, очень трудно… Хотя потом я могу о нем и пожалеть.

Сила часто дается нам пережитыми испытаниями… В 1971 году вы подписали манифест в защиту права на аборт, который сами к тому времени уже пережили.

К. Д.: Да, этот опыт был частью жизни женщин моего поколения. Сегодня люди этого себе не представляют, относятся к этому как к чему-то банальному, но в те времена… Этот поступок и сам по себе пугающий, но когда он еще и запрещен, и все это приходится выносить в сложных условиях, возникает очень сильное чувство вины. А чувство вины ужасно! С ним можно научиться жить, но от него не исцелиться...

А с внуками?

К. Д.: Я очень сильно связана со своими родными. Когда я с ними, я не говорю о кино, я — в сугубо личном пространстве. Да и вообще я очень мало говорю о своей работе.

А это действительно возможно?

К. Д.: Ну конечно! У меня две сестры, мы с ними говорим обо всем — о жизни, о… Единственный человек, с которым я немного говорю о своей работе, это одна подруга-психоаналитик — она воспринимает то, что я ей рассказываю, не как остальные; мы с ней ведем разговор в другом плане. Но она одна такая. Это молчание позволяет мне легче выходить из моих фильмов — а они забирают очень много места в моей жизни.

Как вы распоряжаетесь временем в перерывах между двумя фильмами?

К. Д.: Это зависит от обстоятельств. Дни, когда не слишком много назначенных встреч, когда я могу сходить в кино, увидеться с подругой — то, что я называю нормальными днями, — это меня вполне устраивает. Но чаще всего, к сожалению, бывают «полунормальные» дни: когда надо сделать множество дел, увидеться с множеством людей… А я и ничего не делать тоже люблю.

И это вас не пугает? Вы ведь только что настаивали: «действовать», «двигаться вперед»?

К. Д.: Нет, но мне это трудно. Мои близкие посмеиваются надо мной, когда я говорю, что люблю ничего не делать, — меня держат за гиперактивную. Скажем так, мне легче ничего не делать, когда я не дома, а где-нибудь у друзей, в самолете, за границей… Там — да, я умею ничего не делать и получать от этого удовольствие.

Вы рассказывали, что еще любите ухаживать за садом...

К. Д.: Да, это для меня важно. Не только возиться в земле; я люблю быть на природе, это приносит мне покой. И помогает заново увидеть вещи в верном масштабе… Мир растений, мир минералов, цветы, растения — мне все в природе нравится, а больше всего — деревья… Почему? Не знаю, но меня это впечатляет.

Однажды актер Жерар Депардье отозвался о вас так: «Денев — это мужчина, которым я бы хотел быть…»

К. Д.: Да, а я ему ответила: «Депардье — это женщина, которой мне бы понравилось быть». Он — женственный мужчина, а я — мужественная женщина.

От кого, как вы думаете, вам досталась эта мужественность?

К. Д.: Мой отец был довольно женственным… Нет, я не знаю, откуда это у меня. Я только знаю, что благодаря этой черте характера я могу дружить и с мужчинами, и с женщинами.

Актером, который работает на площадке, руководит режиссер. Трудно себе представить, как это кто бы то ни было может вами руководить.

К. Д.: Однако же мне нравится, когда мною руководят. Есть актеры, склонные слишком сильно вкладываться в игру, и их надо сдерживать. Я из тех, кто скорее склонен вкладываться поменьше, так что надо, чтобы мною руководили люди, которым я доверяю и которые поведут меня дальше.

Вы согласитесь с героиней одного из ваших последних фильмов, которая отвечает журналистам: «Они меня еще спрашивают, неприятно ли мне стареть! Разумеется, мне неприятно стареть!..»

К. Д.: Ну конечно, стареть неприятно! Мужчины меньше об этом говорят, потому что старение у них не так заметно и внешность для них не так важна. Но все же и они от этого страдают, несомненно. Все от этого страдают!

Да, но вы — другое дело: для режиссеров, в том числе и молодых, вы по-прежнему желанны…

К. Д.: Да, да, действительно; мне очень везет, и я это сознаю. Но я для них желанна в ролях определенного типа, которые соответствуют моему сегодняшнему возрасту, и… все равно никому не нравится стареть. Кроме детей. Они торопятся вырасти, чтобы наконец можно было делать то, делать это. Это нормально — чего вы хотите? Это в порядке вещей.

Что вам более всего неприятно в старении?

К. Д.: Дряхлость. Поблекнуть, обветшать, быть не в силах делать то, что мне нравится, и так, как я привыкла. А в такой профессии, как моя, надо принять одновременно то, что ты стареешь, и то, что тебя будут снимать таким образом, чтобы это было приемлемо для всех — для персонажа, для правдивости фильма… и для меня. Можно сколько угодно пытаться привыкнуть к мысли о старении, но бывают дни ничего, а бывают похуже, и таких дней похуже становится все больше… (Долгая пауза.) И потом, стареть — это чувствовать, что все уходит в пустоту: силы кончаются, энергия падает, кости истончаются, мышцы пропадают, кожа высыхает. Это как медленное увядание… Но, в конце концов, важнее всего сохранять голову на плечах! (Она улыбается.)