Stromae: «Я в какой-то мере параноик»

Артист, получающий единодушные восторги со стороны самой разной публики, оказывается горячим сторонником самоанализа и настойчиво говорит о своих внутренних нестроениях. «Меня иногда упрекают в том, что, когда все вокруг рассыпают мне комплименты, я не перестаю твердить о своих недостатках. Это мой способ защиты. Если я сам их признаю, об этом можно не говорить». Таких систем защиты у 29-летнего автора, композитора и исполнителя немало. Его опора — семья, которая для него «суперважна», важнее работы. Его профессиональное окружение — стилист, художник-дизайнер, хореограф, менеджер, режиссер, фотограф. «Если они мне говорят: «ты несешь чушь», я им верю». «Мне очень важно получать признание, подтверждения любви со стороны публики. За кого я себя принимаю? Не знаю. Может быть, это мой способ самолечения», — признается Stromae.

Psychologies: Как объяснить такой резкий контраст между вашим сценическим имиджем (вы похожи на примерного ученика) и вашими жесткими текстами?

Stromae: Мне кажется, что в музыке я существую так же, как в жизни. Я всегда очень вежлив, учтив, мил, с самого начала знакомства улыбчив. В то же время я с трудом сближаюсь с людьми при первых встречах, я в какой-то мере параноик, и на то, чтобы завоевать мое доверие, нужно много времени. Я предпочитаю выглядеть наивным простаком и выгадать время для того, чтобы разглядеть людей, с которыми имею дело. Если люди меня не знают и не знают мою манеру поведения, я боюсь им не понравиться, боюсь их обидеть... С музыкой точно так же: выхожу на сцену в высоких ботинках, с рюкзачком, пою суперпростенькие мотивчики и рассказываю про реальную жизнь.

Почему вы предпочитаете показывать темные стороны нашей жизни?

S.: Ну не такие уж у меня мрачные песни. Почему мы прячемся от жизненных трудностей? Ведь благодаря тому, что бывают ошибки и заблуждения, тяжелые состояния, у нас есть возможность радоваться другим, более светлым моментам. Ведь мы любим друг друга именно потому, что мы несовершенны, благодаря этому нам удается жить вместе. Иначе мы бы сильно скучали, жизнь была бы бесконечно пресной. Не надо прятаться от темных пятен, это круг наших житейских забот. И надо с этим жить. Это нас обогащает. Теряя близкого человека, мы не будем чувствовать себя хорошо, но пережив это, преодолев это горе, мы становимся еще лучше.

Вы всегда очень продуманно одеты. Начиная с первого альбома вы тщательно работаете над сценическим образом Stromae — ваша знаменитая коллекция поло и ботинок. Эта своего рода «шизофрения» — ваше средство защиты?

S.: Да, совершенно верно. В жизни я скорее застенчив и вообще интроверт, но когда выхожу на сцену, я понимаю, что уже не могу дать задний ход, что настал момент, когда от меня ждут клоунады. Мне удается там быть совершенно другим. Это моя работа, и я не собираюсь торговать своей жизнью. Я играю персонажей, я рассказываю о матери, у которой рак груди, о легких моего отца, но все это придумано. Тут нет автобиографических мотивов. Нет, конечно, какие-то собственные детали моей жизни проскальзывают, но я сохраняю определенную дистанцию: я не проживаю сам то, о чем я пою, и вам бы было очень скучно, если бы я рассказывал вам о том, как я живу.

Что удается высказать Stromae из того, что не может сказать Поль?

S.: Все то, о чем нужно говорить жестко. В жизни я большой дипломат, даже слишком. С очень немногими людьми я могу быть самим собой, очень мало кого я могу обругать… Кроме разве тех моментов, когда я сижу в своей машине и никто меня не слышит. А так свои мнения, насмешки, грубые слова я оставляю при себе. Я очень терпелив. И в какой-то момент это должно выйти наружу. И оно выходит в музыку. Или когда я совсем один. Мне уже доводилось изо всех сил стучать кулаком по столу в процессе работы, когда что-то шло не так. Потом, спустя пару секунд, я говорил себе, что я дурак. Но я предпочитаю причинить боль самому себе, нежели другим. Если кто-то сделал нам больно и мы в ответ причиняем боль, мы не правы, лучше игнорировать. Я стараюсь хорошо общаться. Обиды со временем проходят. Возможно, я скоро начну немного чаще отвечать на какие-то вещи в том же духе, потому что становлюсь взрослым. Я ведь, вообще-то, очень гордый.

Ваш пьяный персонаж песни Formidable — это противоположность Полю, не так ли?

S.: Да, абсолютная противоположность. На самом деле со мной такое случается очень редко. И даже если я выпил немного, это вовсе не обязательно заметно со стороны, поскольку я очень себя контролирую.

Такой самоконтроль связан с вашим воспитанием, как вы думаете?

S.: Может быть. Мама была довольно строга, не позволяла никаких излишеств. Для меня очень важно соблюдать правила. Я думаю, это меня сформировало. Главное, я научился справляться с фрустрацией. Я думаю, если человек не научился этому в довольно раннем возрасте, у него в дальнейшем может быть много неприятностей. Если вы достигли успеха, есть опасность, что вы можете столкнуться с фальшью, когда вам ни в чем не отказывают. Вот этого я очень боюсь. До какого момента человек, который со мной говорит, искренен? Тут нетрудно впасть в паранойю. Я продолжаю верить, что можно встречать искренних людей, даже если мы успешны и приобрели известность. Иначе для меня было бы невозможно и очень грустно. Я поддерживаю связь со многими старыми друзьями, и в моей жизни на самом деле мало что изменилось.

Вы человек тревожный?

S.: Я ужасно боюсь перехода во взрослый возраст. Кажется, как раз сейчас это со мной происходит. И это меня немного огорчает. Мне совсем этого не хочется. Хотя я всегда был большим мальчиком, немножко безумным. Впрочем, это не мешало мне воспринимать жизнь, осмыслять ее и важность каких-то вещей. Но взрослый возраст влечет за собой еще кое-что, ты должен делать выбор. А это значит — разочаровывать, совершать ошибки. Это нормально, у всех людей так, но мне трудно это принять. Я, наверное, очень требовательный. До каких пор можно позволять себе быть ребенком? Нет, в моем возрасте это уже не хорошо… Но кто сказал, что это не хорошо? Не совершать никакого выбора — это значит никак не выстраивать свою жизнь, оставаться запоздалым подростком. А я ведь не умею делать выбор. Я предпочитаю не выбирать, тогда это ничего не влечет за собой, а я еще не научился что-то отрубать. Итог все равно один и тот же, только я не несу ответственности за этот выбор.

После успеха вашего первого альбома Cheese вам, наверное, нелегко дался следующий?

S.: Страх разочаровать пропорционален успеху, которого ты добиваешься. Мне хочется нравиться. И я хлебнул этого страха по полной, потому что я принялся сочинять и то, что у меня в начале получалось, мне не очень-то нравилось. У меня изменилась самооценка, потому что я давно уже не писал музыку. Я вкалывал до изнеможения, не прерываясь даже на еду, процент демагогии и неточностей уменьшился до нормальных показателей, и тогда мне стало нравиться то, что я делаю. Конечно, успех первого альбома давил на меня, но зато публика подарила мне роскошную возможность пожить некоторое время так, как мне хотелось, в тишине, с самим собой, задавая себе правильные вопросы. Эта тишина пошла мне на пользу: я был совсем один, я говорил сам с собой, пел, рисовал, что-то мастерил у себя, очистил свой мозг. Это ведь почти логично — погрузиться в такую мини-депрессию по завершении гастрольного тура, в котором ты получал свою дозу адреналина, такого ежевечернего легкого наркотика.

А вас не пугает ваш бешеный успех, неистовство публики, чрезмерные проявления восторгов?

S.: Не знаю, что я скажу через пару лет, а пока что считаю, что это нормально, поскольку это работа и люди устраивают овации не мне, а результатам этой работы, ради которых мы все вкалывали, так что все в порядке. Я исполняю и пишу, но, в конечном счете, эта штука происходит во время Ч. Если я потеряю это состояние искренности, я больше не смогу делать то же самое. Мы никогда не чувствуем себя в безопасности, и в нашей команде мы все страхуем друг друга.

Название вашего второго альбома — Racine carée («Квадратный корень») — отражает ваше желание ощутить связь с вашими африканскими корнями?

S.: В какой-то степени да, наверное. Хотя скорее это название имеет отношение к музыкальным корням (сальса, румба, коладейра), которые я исследую, сохраняя при этом главную травму северного европейца, то есть электронику. В Африке меня воспринимают как белого, здесь — как черного. Я сразу осознавал, что здесь меня воспринимают не так, как остальных, в подростковом возрасте это меня возмущало, а потом со временем прошло. Помимо нескольких расистов, с которыми неизбежно сталкиваешься, вокруг полно отличных, суперских людей. Да, может быть, этот альбом — попытка восстановить связь со своими корнями, но тут важна деликатность. Если человек внезапно начинает вовсю строить из себя африканца, это неестественно.

Какие следы в вашей жизни оставил отец, без которого вы росли?

S.: Мне все-таки посчастливилось его видеть много раз, но вообще действительно нас воспитывала мать и мы жили с ней одни. Мне было 9 лет, когда моего отца убили во время геноцида в Руанде. Так что мне сложно было бы сказать, что я рос без отца. Мы могли бы немного наверстать упущенное время. Его следы, конечно, остались, прежде всего это то, что я есть на свете, и, безусловно, занятие, которым я занимаюсь. Может быть, я больше узнал отца через свою тетю, его сестру. Она уже давно живет в Бельгии, и я воспринимаю ее как вторую маму… или папу. Тетя потеряла брата, которого близко знала, так что моя боль ничтожна по сравнению с ее. Какое я имею право претендовать на роль жертвы геноцида рядом с ней? Именно из уважения к ней я храню дистанцию по отношению к этой боли, которая, несмотря ни на что, существует и говорит мне о том, что у меня никогда не будет ее взгляда на эти события и я никогда не узнаю, каким он был. У меня никогда не будет ничего кроме рассказов от лица других людей, фактов, пропущенных через них и, значит, измененных. Вот это мне горше всего. Пока еще не поздно встретиться со всеми людьми, которые его знали, и я рассчитываю это когда-то сделать. Я испытывал не столько боль, сколько горечь. Мы всегда немного сердимся на отцов, особенно в подростковом возрасте. Сейчас я гляжу на него с большей дистанции. Жизнь такова, какова она есть. Мне кажется, мужчина становится взрослым, когда прощает своего отца. А если пойти дальше, то за что я должен на него обижаться? Он дал мне жизнь и делал все что мог. А когда у меня будет ребенок, я тоже ему скажу, что я делал все что мог, более или менее занимаясь им. И у меня будут угрызения совести, которые я должен иметь.

Каким ребенком вы были?

S.: В своей семье я всегда был таким простачком-дурачком. Может быть, немножко слишком милым. Слишком хорошим, слишком глупым. Я был предпоследним из детей, и вместе с младшим братом мы составляли партию мелких. За нами присматривал наш старший брат, отчасти он был нам отцом. Мне говорили: «Поль, пойди принеси это из моей комнаты». Я поднимался в комнату и забывал, за чем пошел, иногда это повторялось по нескольку раз подряд. Мне ужасно не хватало сосредоточенности, я был страшно рассеянным. То же самое в школе, про меня говорили, что я неглуп, — но стоит мухе пролететь, и я уже отсутствовал на уроке. Зато я не пропускал случая, чтобы попаясничать, чтобы на меня обратили внимание… Но я никогда не вкладывал в это злобу. Мои оценки всегда были на низком пределе, в учебе я придерживался необходимого минимума. Это я сейчас гиперперфекционист. От людей, с которыми я работаю, я требую максимума, но и их прошу быть со мной строгими (я и сам к себе строг) и говорить мне прямо в лицо, что они думают. Таким образом сохраняется здоровая атмосфера.

Вы сохранили близкие отношения с матерью?

S.: Да, я покинул родное гнездо в 26–27 лет. Я действительно припозднившийся подросток. В каких-то вопросах моей личной жизни ее мнение для меня очень много значит. Она научила меня собранности, практическим вещам. Семья для меня очень-очень много значит. Я даже иногда могу задать им вопросы, связанные со своей профессией. И именно от них я готов услышать критику — ведь они меня хорошо знают.