«Пока он на одной со мной Земле, мне ничего не страшно»: как с годами меняются отношения отцов и дочерей

Но палец кликнул по фотографии быстрее, чем он решил узнать правду под ней:

Любое поздравление с днем рождения меня или моих детей он подписывает одинаково: «Көкең (твой папа) — Ғизат Хамзаұлы». В этом весь он: и родной «көке», и в то же время — держащий дистанцию «генерал».

Вспоминаю, как по дороге на работу строгий, но смущающийся көке молча завозил меня, в короткой красной юбке, в школу. Звонил мне, студентке МГУ, и молчал в трубку пару секунд, пока я не начинала что‐то рассказывать, и только потом заботливо спрашивал, тепло ли я одета и хорошо ли питаюсь.

В его молчании есть все: и предупреждение, и наказание, и похвала. Хвалит он особенно! Представляя новым знакомым, говорит: «Бұл — Мәрияш, МГУ‐ды бітірді…» (Это Марияш, она закончила МГУ). На этом все! Зато сидишь потом годами в декрете довольная: «Он хвастался мной! Он гордится мной!»

С тех пор как я вышла замуж, отношения у нас по протоколу. Вот только любовь к моим детям выдает его любовь ко мне.

Он забыл ее забрать из детского сада. Жена оставалась дома с младшим ребенком, уверенная, что Гизат зайдет за дочерью. Сотовых телефонов не было, за окном уже стемнело, ну как иначе?

Но Гизат допоздна рассматривал жалобы. Поджимали сроки, и он заработался. Подходя к дому, он вспомнил, что надо зайти в магазин за молоком «на утро», а потом и о том, что должен был забрать дочь еще три часа назад. Молодой прокурор рванул из всех сил — и уже через двадцать минут оказался на давно опустевшем дворе детского сада. Там он перешел на шаг — быстрый, размашистый, якобы уверенный, — хотя внутри все переворачивалось: «Все ли в порядке с дочкой? Вдруг она плакала все это время?»

Едва он открыл дверь, как Мариям, послушно сидящая рядом с охранником, вскочила и с разбегу кинулась в отцовские объятия. Гизат счастливо подкинул ее несколько раз в воздух, сдержанно кивнул охраннику и на всякий случай взглядом пригвоздил того к стулу: «Не смей осуждать». Самобичевания хватит на годы вперед.

Вот и сейчас, когда он задумался о дочери, то сразу вспомнил ее в ту ночь в детском саду. А не в родильном доме, где впервые увидел Мариям.

***

Гизат, уставший от неуюта съемных квартир, запаха кабинетов, пружин изодранного дивана в череде дежурных ночей, очень хотел семью. Он мечтал о жене, которая ждала бы его с работы, о детях, о тепле. После свадьбы Гизат и его супруга Алия задумались о ребенке. Шло время, но беременность не наступала. Алия встречала его дома с покрасневшими от слез глазами, а за поздними ужинами супруги вели тихие разговоры о диагнозах врачей.

В день получения внеочередного звания, майора, Гизат праздновал и другое событие. Жена должна была вот-вот родить.

— Назову сына Майыр! (майор) — смеялся он.

— А если не сын? — спросил кто-то из коллег.

— Будет сын. Нужен сын. Чтобы, если умру, род на мне не закончился, — ответил мужчина и выпил до дна матумбу со звездой.

В ту ночь ему позвонили из роддома и сообщили, что роды были тяжелыми. Только тогда он испугался: не только за жизнь ребенка, но и за жизнь жены. Мужчина тотчас сел в такси и поехал в роддом, умоляя Аллаха простить его за гордыню: «О Аллах, мне не нужен сын, мне нужны здоровые жена и ребенок», — шептал он без остановки как молитву.

Гизат зашел в палату реанимации, воспользовавшись служебным положением, и никак не мог отдышаться: перед глазами мелькали светлячки. В холодном больничном свете он, наконец, разглядел супругу. Укрытая несколькими одеялами, Алия лежала на кровати и смотрела в потолок. Увидев Гизата, она затряслась в тихих рыданиях. Муж погладил ее по голове и прошептал со всей искренностью «красавчик», вложив в это слово и «молодец», и «люблю», и «спасибо», и «какая ты сильная»

Алия заплакала еще сильнее: «Какой я красавчик, я не смогла родить». В мгновенье ока сердце ухнуло в пропасть. Гизат обернулся на медсестру, стоявшую недалеко от двери. Девушка покачала головой, отвечая на незаданный вопрос, и сказала, что сейчас принесет младенца. Не прошло и нескольких минут, как она вернулась в палату, толкая перед собой детскую каталку.

Гизат подошел к боксу и долго смотрел на синеватое, опухшее личико дочери. Медсестра предложила взять девочку на руки, но он отказался: такой крохой она казалась. Девушка улыбнулась — ей было привычно видеть такой страх — взяла в руки спящего ребенка и передала отцу со словами: «Из-за кесарева девочку не приложили к матери, поэтому обнимите вы, это нужно, чтобы она чувствовала себя в безопасности».

«Чувствовала в безопасности», — эхом звучало в голове Гизата, пока он прижимал младенца к себе. «Должен обеспечить безопасность. Я не имею права на смерть. Теперь в этом мире есть девочка, которую нужно защищать».

Ощущение счастья пришло намного позже. Наверное, когда он увидел бегущую к нему Мариям в желтых гольфиках. Или когда она ждала его с работы с книжкой в руках и, не поддаваясь на уговоры матери, не ложилась спать без папиного чтения на ночь. Или когда залезала к отцу на коленки и, нетерпеливо ерзая, рассматривала картинки в детской энциклопедии, пока родители пили чай.

А вот Гизат стоит в дверях, ожидая дочь, пока та соберется в школу. Ей уже шестнадцать лет. Высокая, красивая, в короткой красной юбке. «Почему в школу пускают в таком виде?» — думается ему, но он деликатно молчит. Он стесняется повзрослевшей Марияш, недовольно смотрит на жену. Дочь перехватывает взгляды родителей, тяжело опускает ногу, на которой застегивала босоножку и, шумно вздохнув, выходит из квартиры, будто бы случайно толкнув портфелем того, кто стоит в прихожей. То есть отца, прокурора города.

А потом случилась та история. Мариям было около двадцати. Она начала задерживаться по вечерам с подружками, а вернувшись, закрывалась в комнате. Иногда приходила с цветами, иногда хлопала дверью перед носом у того, кто провожал ее до квартиры. Но однажды дочь с отцом встретились в ресторане. Гизат Хамзаулы сидел со знакомыми за столиком недалеко от входной двери, когда в ресторан ввалилась шумная толпа девушек. Все как на подбор красивые, высокие, в ярких платьях, они хохотали на все заведение: им дела не было до людей вокруг.

Она поздоровалась с отцом, кивнула мужчине и уставилась на женщину. Та даже не подняла головы. Тогда Мариям улыбнулась высокомерно, кажется, даже фыркнула и отчетливо произнесла: «С воспитанием нынче туго». Затем опять посмотрела на отца и в ее взгляде читалось: «Не стыдно ходить по ресторанам? Твое время прошло, сиди дома, как старик. Какой позор тусить в ресторане, где гуляет молодежь. И вообще, что это за тетка?»

На следующее утро Гизат Хамзаулы, нагнувшись, начищал ботинки в прихожей, пока не увидел босые ноги дочери почти у своего носа.

— Кто она? — дерзко спросила Мариям.

— Кто «кто»? — усмехнулся отец, подняв голову. Он не слышал таких вопросов даже от жены.

— Не надо тут изображать мне! — свирепо прошептала дочь, желая оставить разговор между ними и по-своему защищая мать от боли.

Гизат смерил ее долгим взглядом, не от злости или обиды, а потому, что не нашел, что ответить. Не был готов к тому, что дочь может быть им недовольна и может любить его не так безусловно, как раньше. Прокурор обулся и ушел на работу.

***

«Сколько лет прошло с того времени? — подумал Гизат, возвращаясь в реальность.— Сейчас она уже мама четырех детей».

Но Мариям была не только мамой четырех детей: она стала писательницей.

***

На следующее утро Гизат Хамзаулы расхаживал по квартире и выискивал книгу Мариям. Наверняка дочка оставляла авторский экземпляр и для них с женой. Но ничего не нашел, а спрашивать было «кринжово», как сказала бы внучка. Поэтому он подозвал Мерей и предложил прогуляться до книжного магазина.

Воскресным утром по улице, залитой апрельским солнцем, шли седой мужчина с военной выправкой и легкой хромотой и девочка десяти лет. Мерей тараторила обо всем, показывала что-то в телефоне, вокруг, на себе, а аташка улыбался и старался вникнуть во все, что она болтала. Когда они наконец добрались до магазина, внучка скрылась за полками с комиксами, а Гизат Хамзаулы так и застыл у входа: с обложек на витрине на него смотрела Марияш.

Он двинулся в сторону книг, неуверенно взял одну из них в руки, вгляделся в лицо дочери. Перевернул. Прочел отзывы. «Трогательная история взросления, которая поразит вас своей искренностью», «Стоит прочесть и позвонить папе», «Посвящается всем папам-генералам».

Гизат Хамзаулы присел на ближайший пуфик, открыл первую страницу и прочитал предисловие длиной в одну строчку:

«Қазақтарда мама-папа деп айтпайды (Казахи не обращаются к родителям „мама-папа“). Көке от слова „көк“ — это синева, небо, а отец по значимости для ребенка как небо», — вспомнил он, как объяснял маленькой дочке, почему у всех есть мамы и папы, а у нее — мама и көке. И вот он держал в руках открытую книгу Марьям и шептал теплое детское слово.

***

Повесть была написана в жанре дневника: за детскими неумелыми заметками следовали бойкие подростковые записи, а потом и трогательные признания взрослой женщины.

Дневник, мне 13 лет

Мы переехали в Шымкент, на улицу Лескова. У нас большой дом и даже маленький бассейн. Мне тут нравится, у меня много друзей. Я люблю играть в «мяч через трубу». Я всегда хочу попасть в команду Севары из дома на углу. Она сильная и классно кидает мяч, надо только в это время присмотреть за ее братиком!

А еще я люблю играть в казаки‐разбойники, как стемнеет. Так прятаться в кустах легче. Обычно мы играем девочки против мальчиков. В последний раз моя подружка придумала хитрый пароль — «поцелуй». Если пацаны поймают и будут «пытать», мы скажем кодовое слово, а они будут думать, что надо целовать. Это очень смешно. Вообще, на улице я нравлюсь многим мальчишкам. Они постоянно подсовывают письма с признаниями в любви под ворота, а иногда пишут слюной прямо на двери. Мне стыдно, потому что в эти двери, между прочим, заходит и мой папа.

Как‐то мы играли в казаки‐разбойники, и мальчик по имени Адик схватил мою подругу и начал «пытать», чтобы та выдала кодовое слово. Я выбежала из тайника и заступилась за нее, а хулиган толкнул меня в куст крапивы. Я не заплакала, хотя очень хотелось. Вся ужаленная, выбралась из кустов и поспешила домой с мыслью: «Не побегу! Не дождешься!»

Когда я с ревом забежала домой, көке решил поговорить с родителями Адика. Я повела его в конец улицы, где находился дом этого хулигана. Потом көке вышел и коротко сказал, что Адик больше не подойдет, и спокойно направился домой. Я, радуясь, вприпрыжку бежала позади него. Хоть так и не решилась взять его за руку.

Я так гордилась, что у меня есть грозный, немногословный, непобедимый защитник — отец, что, честно говоря, хотела сразу обойти еще несколько домов, где жили хулиганы, которые обижали моих подружек.

Дневник, мне 16 лет

Я обидела көке. Мне так плохо. Он стал какой‐то грустный. Не смотрит в глаза. Наверное, ненавидит. Зачем я огрызнулась при водителе? И мама сказала, что так нельзя. Блин, он меня простит? Напишу ему письмо, объясню, что просто он достал с этим «қазақша сөйле» (разговаривай на казахском)! Ненавижу «күй» (традиционная казахская инструментальная пьеса), «айтыс» (форма устной народной песенной поэзии), это его «қанша орысша сөйлесең де, орыс болмайсың!» (сколько ни говори на русском, русским не станешь)! Даже не похвалил, что я выиграла олимпиаду по географии!

«Қазақша! Қазақша!» Не видит ничего, кроме казахского языка! Ненавижу! Если я умру, будет жалеть, что доставал меня и даже не разглядел, какая я умная. Будет еще плакать! А все! Уже нет дочери! Такой хорошей и любящей его. Поезд уехал, вот так‐то!

Люди постоянно спрашивают: «Почему көке? Он что, не родной папа?» Почему нельзя, как у всех, «папа»?

Дневник, мне 22

Я скучаю по көке. И хочу быть просто папиной дочкой… как вчера, когда он приехал в Алматы, заехал ко мне без предупреждения и взял с собой в гости к родственникам. Посадил рядом с собой, даже төрге (на самом почетном месте за столом, во главе стола). Я как будто вечность келін (невестка, сноха), хотя всего‐то месяца два, а как будто вечность сижу у двери, в конце стола. И никто не подкладывает мне вкусные кусочки на тарелку, как он в тот вечер, когда сидел рядом и ухаживал за мной. Я как будто вечность ем стоя, на бегу, по дороге на кухню, домывая посуду. Вечность — это всего два месяца. Но как это непривычно — быть келін, а не любимой дочкой.

Скучаю. Приезжал бы он чаще.

Дневник, мне 28

Я дважды мама! И только сейчас я поняла, какая она, любовь родителя к ребенку: самая сильная, безусловная, вдохновенная. А я, дурочка, всерьез обижалась на отца. Раз он мой отец, значит, любит меня до космоса. Наткнулась на днях на свой детский альбом в родительском доме. Я рассматривала его раз сто, но только в этот раз впервые увидела строчки, записанные отцом: считалки, стишки, которые он разучивал вместе со мной.

А я и не знала, откуда они у меня в голове, просто перед сном раз за разом, пока не надоест, играю с детьми в «қуыр‐қуыр‐қуырмаш, балапанға бидай шаш…» (народная считалочка) или вдруг выдаю сыну, как будет на казахском «крокодил» или «жираф». Оказывается, свободными вечерами көке мог без устали рассматривать со мной книги о животных и переводить их названия так, что мы знали переводы не обычных «коров» да «гусей», а экзотических «носорогов» и «бегемотов».

Гизат прочел книгу за вечер. Он долго лежал на диване, глядел, а в голове у него звучал голос дочери, читающий последние строки:

Дневник, а можно, когда исполнится тридцать три, я напишу, что папа меня обнял сильно‐сильно, не стесняясь, словно я опять двухлетний ребенок?

Дневник, пусть, когда мне будет тридцать четыре, он прочтет эту книгу и поймет, как я люблю его. Хоть и скажет сначала: «Қазақшаға аударып берейін!» (Давай переведу на казахский язык), но следом добавит: «Бәрі оқысын!» (Пускай все читают).

Дневник, а можно он будет жить долго, чтобы твои страницы закончились, а наша история — нет?

Гизат Хамзаулы вышел из кабинета и направился на кухню: во рту пересохло. Там горел свет: Мариям разогревала смесь для грудничка. Увидев отца и его покрасневшие глаза, она обеспокоенно спросила, что случилось. Гизат суетливо замотал головой и, попросив поставить чайник, прошел в ванную, чуть прихрамывая. Мариям смотрела ему вслед, недоуменно разглядывала его сутулую спину и только потом заметила у отца под мышкой знакомую синюю книгу.